Где-то я это все… когда-то видел

— …а ты ворон считаешь! Тебя что, как маленького за ручку водить? Или сосочку дать? Сейчас у Васьки отберу и дам!

Мать считает себя сильным педагогом, потому что с отличием окончила медицинское училище. И потому что работает в детском саду. С личным составом, блин. Она предпочитает оригинальные наказания. Креативные, я бы сказал.

Услышав про соску, главный и единственный зритель моментально испаряется. Метнулся перепрятывать свое сокровище, которое ему категорически запрещено использовать по назначению. Но запретный плод так сладок!

Между тем, градус морализирования постепенно нарастает. Я покосился на тряпку:

— Знаешь, что странно, мама, — специально произношу это медленно, намеренно попав в тот момент, когда мать делает паузу перед очередной эскалацией нравоучений, — когда я лежал на проезжей части (чуть не ляпнул «в луже крови»), лежал испуганный и оглушенный, мне на какую-то секунду показалось, что я английский музыкант. Представляешь? Стою я такой на огромной сцене в свете прожекторов. Вокруг — тьма народу. Все беснуются, визжат. А я тихо перебираю струны на гитаре и пою песню. Потом очнулся — я опять на асфальте. Но слова этой песни запомнил. Вот они (прости меня, Пол):

When I find myself in times of trouble

Mother Mary comes to me,

Speaking words of wisdom — Let it be.

В дверном проеме появилось Васькино ухо.

And in my hour of darkness

She is standing right in front of me,

Speaking words of wisdom — Let it be.

Брат высунулся из комнаты полностью. Он уже не улыбался, потому что мешал раскрытый рот. В левой руке он держал запрещенную соску.

Дальше я продолжать не стал, хотелось понаблюдать за реакцией публики.

Реакции не было.

Была Немая сцена…

* * *

Мать научила меня бегло читать в пять лет.

Окрыленная успехом, в семь лет она стала учить меня английскому языку, но этот путь не так густо был усыпан розами, как прежний. Добившись от меня усвоения разницы между pen и pensile, мать махнула рукой и переключилась на Василия. Там пока успехи были далеки от радужных, но надежда, как известно, умирает последней.

Если вообще умирает…

По умолчанию, Васька должен был стать гением. Я, так просто — способный. А вот Ва-а-ся! На мне все педагогические методики обкатывались, на Васе — реализовывались. Меня дома учили быстро и с азартом. Васю — долго, вдумчиво и со вкусом. Может поэтому, я впоследствии вынужден был всю информацию схватывать на лету.

А Василий вырос тугодумом.

Итак, наконец-то в доме зазвучала английская речь.

Сбылась мечта педагога!

Мать на кухне задумчиво терла сухим полотенцем посуду, рассеянно выслушивая Васькины жалобы, которые щедро сдабривались надрывными всхлипами и выразительным закатыванием глаз.

А я ходил по нашей старенькой квартире, как по музею.

Каждый пустяк, каждая деталь или предмет в комнате отзывались в душе какой-то щемящей нежностью. Не понятно к кому, то ли к родителям, то ли к брату, а может быть — к самому себе.

А скорей всего — ко всему этому забытому миру. Яркому и беззаботному. Миру неведения зла и подлости. Наивной вселенной без проблем и горя. Где не было ни прошлого, ни будущего — только настоящее. А если и заглядываешь вперед — то максимум на день, или на два.

«Послезавтра, если будете себя хорошо вести — пойдем в цирк». Послезавтра! Как долго. Дожить бы…

«Через месяц надо показать тебя стоматологу». Ха! Испугала. «Через месяц» — это как «в другой жизни». Через месяц и будем бояться. А там «или эмир умрет, или ишак сдохнет».

Хотя… про Насреддина я стал читать во втором классе.

Вернее, стану.

Стану?

И тут неожиданно стало страшно. До темноты в глазах. До колик в животе. Скрутило от невыносимой жути так, что я уселся прямо на пол, где стоял, обхватив голову руками.

Стану…

Чего я «стану»? Читать Соловьева, которого взахлеб перечитывал четыре десятка лет назад? Не стану. Не интересно — в прошлом году пытался почитать. Скука.

Тогда что? Учиться ездить на большом велосипеде? Уже умею. Плавать? Играть в шахматы? Разводить огонь в печке? Всему этому я учился в семилетнем возрасте.

Но… все это я уже умею…умею…умею…

Ходить в студию игры на баяне? Фига с-два! Больше я этой ошибки не повторю…

Я еще посидел, успокаиваясь, встал на ноги и почему-то отряхнул колени.

Вот! Вот оно!

Больше я не повторю своих ошибок! Вот, что действительно может стать интересным в моем купированном состоянии. В этом тщедушном детском тельце высотой чуть более метра. С необъяснимыми для моего взрослого сознания ограничениями прав и личной свободы. В условиях непререкаемого диктата тех, кто по факту младше тебя.

Матери сейчас только двадцать восемь!

— Голова точно не болит? — мама появилась в дверном проеме, словно почувствовав, что я думаю о ней.

Она явно уже несколько оправилась от моего недавнего перфоманса и уверенно приближалась к реальности. За ее спиной обиженно сопя, маячил непризнанный гений, обескураженный возмутительным невниманием к его персоне.