Где-то гремит война

Утром сплавщики поднимались трудно, кряхтели, вяло переругивались. Дерикруп окунал в воду клиновидную голову и, вытирая лицо платком, с безнадежной мечтательностью тянул:

— Сейчас бы яблочко кислэнького або квасу…

Поели только братаны. Гаврила все утро шевелил пальцами и поводил плечами. Веревками ему сильно перетянули суставы. Но он никого не ругал и ни на кого не обижался. Что связали — дело обычное, само собой разумеющееся.

Трифон от еды с раздражением отмахнулся. Дерикруп тоже. А Сковородник хватил было ложки две лапши, но тут же побежал к воде.

Хуже всех выглядел дядя Роман. Под глазами у него набрякли темные мешки, переносица посинела, руки тряслись. При каждом шаге старик хватался за поясницу.

— Ты останешься, дядя Роман, — сказал Трифон Летяга. — Какой из тебя сегодня работник.

— Как так? — заерепенился Исусик. Он тоже кряхтел и морщился. — Все с похмелья? Bce! Почему одному плешивому льгота?

— При расчете мы тебе выплатим за прогул дяди Романа. Доволен? Тогда бери свой камбарец и не вякай больше! — сердито бросил бригадир.

Молча один за другим потянулись сплавщики по берегу. И вскоре до Ильки, разводившего огонь, донесся привычный напев:

О-о-ой, да еще разок!
О-о-ой, да куме в глазок!

Дядя Роман с великим трудом уселся возле огонька. Трубку он по пьяному делу где-то обронил и безуспешно пытался сделать цигарку. Пальцы старика поплясывали, табак рассыпался.

— Не свернешь, Илюха? Барахлит сердчишко-то, ястри его, барахлит, — жаловался старик, потирая широкую, но уже запавшую грудь.

— Небось нельзя пить-то?

— Нельзя, Илюха, нельзя. Строго-настрого фершала запретили.

— А ты трескаешь! — укорил мальчишка старика и подал ему неумело склеенную цигарку.

Дядя Роман мучительно скособочился, наклонился к огню, достал сучок и прикурил от него.

— Слаб я, Илюха, ой слаб, — сокрушался старик. — При виде его, проклятого, и особливо при запахе все у меня поджилки задрожат, истома какая-то пойдет по телу и внутри жжение получится. Словом, полное затемнение рассудка… — Дядя Роман сплюнул тягучую слюну, утерся ладонью и продолжал тем же ровным, бесстрастным голосом: — Скажи вот ты мне сейчас: выпей, дядя Роман, и через час помрешь — и я выпью, потому как вся нутренность моя уже не в моей власти…

Илька слушал старика, насупившись. Он снял с таганка чайник, сыпанул в него пригоршню заварки, сходил в барак, принес слипшиеся леденцы, которыми угостила его Феша, и опять же голосом недовольной, но все-таки сострадательной хозяйки, понимающей до тонкостей все эти похмельные дела, буркнул:

— Попей чаю с конфетками, может, полегчает. Я его крепко заварил.

— Чаек — это хорошо, — согласился старик. — А конфетки ни к чему, конфетки ты сам мусоль. — Дядя Роман отхлебнул дрожащими губами из кружки и мечтательно молвил: — Мне бы сейчас, Илюха, хоть бы пару глотков на опохмелку, и я вмиг бы человеком стал.

Илька задумался. Ничего не сказав, отправился в барак, перебрал все пустые бутылки, но в них даже капли не осталось. Тогда мальчишка заглянул в банку, куда вчера выплеснул вино. Дождь наполнил ее до краев. Но из банки все-таки пахло водкой. Боясь обидеть старика или оскорбить, Илька несмело сказал, протягивая банку:

— Может, через тряпочку процедишь?

Ноздри у дяди Романа затрепетали.

— Ну-ка, ну-ка, чего у тебя там?

Дядя Роман заглянул в банку, небрежно побросал над ней крестики:

— Вот и все! Вот она, зараза-то, и улетучилась. Исусик говорит, что крест даже чертей запросто отпугивает. Да и апостол Павел в свое время изрек: входящее в уста не оскверняет, а только выходящее из уст. А апостол не чета нашему Исусику! В больших чинах, он уж зря трепаться не станет!

— Ты, поди, оттого и не матершинничаешь?

— А? Да нет, не оттого. Зачем обзаводиться еще одной худой привычкой, коли их и без того многовато. — С этими словами дядя Роман глотнул из банки и яростно крякнул: — Ожило, Красно Солнышко, ожило! Восходит оно на небеси…

Ильку мутило.

— А ну, парень, дай-ка мне какую-нибудь тряпицу. Бог, он, конечно, глазастый, но за каждой тварью не усмотрит. Иная тварь меж зубов в утробу проскочит, тем паче, что зубов у меня нет, то есть никаких преградительных застав…

Старик сквозь грязный платок дососал из банки остатки, поплевал, закурил, уже сам свернув цигарку, и внезапно встретился с брезгливым взглядом мальчика.

Дядя Роман как-то сразу приутих и после продолжительного молчания заговорил:

— Подлай я старикашка, Илюха! Подлай!

Мальчик не отозвался: он как раз подсаливал суп и принялся крошить на дощечке лук.