Где поселится кузнец

Ближняя дверь неожиданно открылась внутрь. Против света Владимиров не различал лица старика, заметил только, что оно широко, а лоб — огромен, увидел белый ореол над головой и седую патлатую бороду.

— Простите, я ищу господина Турчина.

Старик посторонился; не суетно, с медлительным достоинством. Войдя в комнату и взглянув на ее хозяина, Владимиров поразился, как не согласуется неторопливый, приглашающий жест старика с напряженным блеском синих, блекнущих глаз под суровыми надбровьями.

— Вы — русский? — Турчин протянул чуть дрожащую на весу руку. — Ну конечно же русский! Я бы признал в вас русака даже и без этих «черт возьми» и «живая душа»! — Слова Владимирова он повторил по-русски, потом прожевал, прокатал на языке английские диомы и хмыкнул удовлетворенно. — В войну случалось: изругаешься до изнеможения по-английски, а русский черт все равно на язык сядет. — Он припоминал, с чего же у них началось. — И английский ваш с иголочки, петербургский, и повстречай я вас в Чикаго, я бы тому же черту душу прозакладывал, что видел вас когда-то.

— Вы и правда видели меня, Иван Васильевич. — Кстати пришли на память имя и отчество старика. — Тому уже скоро тридцать лет.

— Вас тогда и на свете не было. — Смотрел цепко, оценивающе. — Вы свеженький, может быть еще и студент?

— Нынешней весной окончил курс. А виделись вы с моим батюшкой, по внешности он был вылитый я.

Простодушным стариком показался вдруг Турчин; накрытый седым, запущенным волосом рот, защитно поднятая, отгораживающая рука, домашняя, синего бархата куртка и под ней белая, стянутая шарфом рубаха.

— Я Владимиров, Николай Михайлович, а батюшка мой по Америке ездил, своими руками кормился.

И снова движение пухлой, нездоровой руки, повелительный жест, немой приказ сесть, помолчать, дать ему самому вспомнить, отбежать в глубину лет.

Владимиров снял пальто, положил на заваленный бумагами стол сверток от госпожи Фергус и присел на стул.

— Владимиров! Миша! — прошептал Турчин, примеряя к гортани, к языку и слуху полузабытое имя. Спросил: — Жив? — И, не дожидаясь ответа, воскликнул: — Жив! Ему и лет немного, и здоровья он был бурлацкого, отчего бы не жить. Люди на войне умирают прежде времени, а Михаил, сколько помню, на турецкую из Штатов не поспел.

— Отец успел на войну, — сказал Владимиров. — Америка побудила его к деятельности: вернувшись, он женился, книгу об Америке выпустил, а потом ранение, ампутировали левую ступню. — Военное увечье отца — обмороженная на Балканах нога, — сколько помнил себя Владимиров, именовалось ранением, и здесь, перед генералом, он не хотел отступать от семейной традиции.

— По мобилизации или волонтером? — Старик смотрел пытливо, будто дело шло о сегодняшнем. — За братьев славян главу положить!

— По доброй воле, — сухо ответил Владимиров.

— Я турецкую знаю по газетам, в ту пору у меня своя война велась, не до того было. — Но мозг уже, видимо, обозрел и ту, отдельную от его жизни, турецкую кампанию и диктовал свои оценки. — Многое тогда было дурно. Бездарно и дурно, прикрыто кровью. Ее у царей всегда в избытке — народ велик. Третья Плевна была вовсе не нужна, преступно не нужна. А балканский переход делает честь русскому солдату. Уж не знаю, хорошо ли было румынам под турком, а сербам и болгарам без них, верно, лучше. Говорите, Михаил книгу выпустил?

— Да. «Русский среди американцев».

Турчин надвинулся на него, приблизил оголенную до темени голову, засеянную стариковскими веснушками, смотрел сердито.

— Многие пишут, — буркнул он отчужденно. — Кто-то из обольстителей человечества неосторожно сказал, что у лжи короткие ноги, — вздор: у клеветы быстрый, увертливый шаг, и печатные станки, и локомотивы, а скоро и крылья будут. — Он говорил азартно, багрянец выступил и на щеки, и под белый волос, еще отбеляя его, говорил, не принимая в расчет Владимирова, который мог обидеться за отца. — Для чего только не находится типографского свинца и краски и услужливых издателей! А вот, — он показал на бумаги, которыми завален стол, — бесценные творения ума и таланта, и сорок лет не сдвинули дела: сорок лет! Впору отчаяться, проклясть и руку, которая осмелилась все это записать. Сжечь! Сжечь! — Он повернулся к столу с такой решимостью действовать, что Владимирову почудилось безумие, одержимость, и все стало на свои места: пришибленные люди под шквальным ветром, чугунная лестница, кухонный смрад, немота коридора, где за пронумерованными дверями притаились старики. — Вы думаете, на столе все? Нет! — Он в три быстрых шага пересек комнату, постучал палкой по кожаному сундуку — из тех старинных, неизносимых изделий, которые прочностью и долгой службой спорили с железом, — и, спохватившись, будто извиняясь, наклонился и тронул ладонью дорожный сундучок. — И тут полно! Повести, рассказы — они могли бы составить славную страницу российской литературы, но писано по-французски, да… больше по-французски… Сижу вот, занят своим, но изредка, для отдохновения, перевожу на русский. Многого уже не знаю, позабыл… на старости донские, казачьи слова особенно на ум идут. Скверно…