Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Следует сказать, что среди тем, которые мы обсудили за два дня разговора, политика занимала наименее значительное место. Собственно, мы признались друг другу в симпатиях к некоторым табуированным личностям мировой истории и, сойдясь на этом, более к политике не возвращались. Зато метафизика проступала во всем, к чему бы ни обращался внутренний взор Евгения Всеволодовича. Его способность видеть метафизическую перспективу и выстраивать ее, используя для этого самые странные и экзотические материалы, заслуживает отдельного исследования, но у меня нет ни малейших сомнений, что идея единства сущего, фундаментальная идея герметического мировоззрения, соединяющая «верх» и «низ» Изумрудной Скрижали, была осознана и прожита им вполне. Его частые публичные заявления о себе как о «язычнике», вводящие в заблуждение людей, которые не понимают, о чем идет речь, декларативное «многобожие» и несколько довольно резких высказываний в адрес монотеизма заставили меня в свое время критически высказываться о его позиции. Я должен признать, что с моей стороны это был задор неофита. Идея единства является сердцем герметизма, это самое его эзотерическое ядро, если вообще есть что-либо эзотерическое, и совершенно необязательно обсуждать эту тему с «широкой публикой». С другой стороны, «многобожие», то есть знание богов, является азбукой герметического философа, это основа, на которой строятся его рассуждения, и персонажи греческого, римского и египетского пантеона суть кирпичики, из которых герметик строит свой антропоморфный космос. Другими словами, всякий, кто собирается ступить на трудный путь алхимического Делания, должен вначале стать «язычником» для того, чтобы, пройдя этим путем достаточно долго, на опыте познать великое Единое, с которым, как показывает практика, монотеизм семитических религий действительно имеет очень мало общего. И никакие христианские алхимики, включая Фламеля, не преследовали иных целей, демонстрируя свою религиозность, кроме, с одной стороны, использования ее в качестве надежной маскировки, а с другой — инструментальной ассимиляции образов христианского мифа в качестве своего символического языка.