Где эта улица, где этот дом

Встревоженные или подгоняемые любопытством люди спешили из деревни на луг. Прискакал верховой из Малых Нитяжей. Шумной ватагой бежали наперегонки ребятишки. Какие-то сорванцы собрались перешагнуть через колючую изгородь, но Павел Ильич строго на них прикрикнул. Он держался так, будто он один, и даже лучше Левашова, знал, какая мина взорвется, если ее потянуть тросом, а какая – нет.

Обезвреженные мины Левашов уложил на дне углубленной воронки.

– Зарыли глубже бабушкиного клада, – сказал Иван Лукьянович, разравнивая землю.

Левашов громко и долго смеялся. Шутка Ивана Лукьяновича казалась ему сейчас остроумнейшей, и небо – невиданно голубым, и стрекотание кузнечиков – волшебной музыкой, и запах трав – лучшим ароматом из всех когда-либо слышанных. Весело и легко перепрыгнул Левашов через ненужную теперь колючую изгородь.

Первой он увидел на стёжке Елену Климентьевну. Она была в голубой косынке, в белом платье, в голубых носках, оттенявших загорелые ноги, и в белых спортивных тапочках.

Елена Климентьевна подбежала и порывисто схватила Левашова за руки:

– Если бы вы только знали, как я…

Ей неудержимо хотелось сказать Левашову что-нибудь очень ласковое, нежное, назвать его Глебушкой, что ли…

Он стоял перед ней, пропахший минным порохом и сырой землей, с опущенными руками, устало лежащими по швам, с задымленным лицом, которое освещали улыбающиеся глаза.

Елена Климентьевна протянула ему смятый платочек, который теребила в руках. Левашов вытер копоть со лба и потемневших висков, стал развертывать платочек, желая вытереть шею, и увидел, что платочек разорван. Левашов посмотрел с вопрошающим лукавством. Елена Климентьевна покраснела, а увидев, что Левашов заметил ее смущение, нагнулась и сорвала травинку.

– Что это за трава? – притворился он заинтересованным.

– Мятлик, – ответила она, покусывая травинку и не поднимая головы. – А вот лисий хвост. Вот мурава. А вот та коричневая метелка – конский щавель.

– Придется здесь и ботаникой заняться…

– Я же вам говорила, что Нитяжи – плохой курорт. A вы еще спорили.

– И сейчас готов спорить. Один воздух чего стоит!

И он глубоко, всей грудью вдохнул воздух, настоянный на травах и цветах.

– А утром ушли не попрощавшись! – Елена Климентьевна погрозила пальцем.

– Я больше не буду, – сказал он тоном провинившегося ученика.

– Мне пожелали доброго утра, а сами тайком сюда. Не стыдно? И почему-то спали без простыни. Никитична все рассказала.

– Они простыню свою на флажки разорвали, – не вытерпел Санька, стоявший в стороне.

Павел Ильич дернул его за штанину, и тот замолк.

Левашов стоял, зажав в руке изорванный платочек, и смотрел на луг, весь в свежих воронках.

Вскоре появился и дед Анисим. Перекрестившись, он перелез, цепляясь штанами, через колючую изгородь и пошел по лугу, пугливо обходя свежие воронки.

– Смелей шагай, дедушка, не бойся! – крикнул ему Левашов.

– А вдруг она во второй раз взорвется?

– Это ей не полагается.

– Дело-то давнее! А вдруг она забыла, сколько раз ей полагается взрываться? Понадеешься на нее – и как раз на смерть свою наступишь.

– Неохота умирать-то?

– Неохота, внучек. Если за мной смерть не придет, сам вовек не умру, а тем более сегодня, в праздник.

– Праздник?

– А как же! Третий Спас сегодня. Первый Спас – медовый, второй – яблочный, а сегодня – хлебный. Пришла пора свежего хлебушка попробовать… Но праздник праздником, а если общество нуждается, могу и поработать.

– Вот и хорошо, – сказал подошедший Иван Лукьянович; он и хмурился и улыбался. – Нам твоя помощь, дед Анисим, даже очень требуется. Назначаю тебя старшим по уборке колючей проволоки. В заместители даю Павла Ильича. Не хочу сюда баб впутывать – дело мужское.

Павел Ильич с видом победителя посмотрел на Саньку, потом скользнул небрежным взглядом по ораве ребятишек, стоявших поодаль, и подтянул локтями штаны.

– Ну как, дед с внуком? Сработаетесь? Подводы скоро придут. Помощников хоть отбавляй! – Иван Лукьянович указал на ребятишек. – Колья выдернуть, проволоку свернуть в мотки и везти к старому амбару как утиль. Чтобы завтра на этом лугу стадо паслось!

В толпе любопытных Левашов заметил и Страчуна. Он стоял поодаль и не решался подойти поближе.

Когда, возвращаясь с луга, Левашов проходил мимо избы Страчуна, тот стоял в дверях. Он теребил бородку, похожую на мох, и по всему было видно, что специально поджидал Левашова. Страчун даже снял шапку, но поздороваться первым не решился.

– С гвардейским почтением! – весело сказал Левашов и достал портсигар.

Страчун тяжело вздохнул, но папиросу взял.

– Вы на меня, товарищ гвардии старший лейтенант, не обижайтесь. Неустойка у меня получилась.

Он перешел с Левашовым на «вы», почувствовав, что утратил право на товарищество.

– Ну что же, Пётр Антонович. Только зачем себя сапером называть? Теперь человек на виду не меньше, чем в военное время. Ведь, что греха таить, бывало на фронте и так: стала дивизия гвардейской – и все проснулись на другое утро гвардейцами: и герои и трусы…

Страчун молчал, по-прежнему виновато теребя замшелую бородку.