Где апельсины зреют

Сли опять въ коляску. Конуринъ и Николай Ивановичъ кряхтли. Макаронами обильно поданными и очень вкусными, они нались до отвалу,

— Что-то жена моя, голубушка, длаетъ теперь! Чувствуетъ-ли, что я папу римскую ду смотрть! вздыхалъ Конуринъ и прибавилъ:- Поди тоже только что пообдала и чай пить собирается.

Извощикъ обернулся къ сдокамъ и спрашивалъ куда хать.

— Вуаръ ле папъ… Папъ… Папа, отдавала приказъ Глафира Семеновна. — Компрене? Понялъ? Компрената? Папа…

— Ali! Le Vatican! — протянулъ извощикъ.- Si, madame.

Пришлось хать долго. Конуринъ звалъ.

— Однако, папа-то совсмъ у чорта на куличкахъ живетъ, сказалъ онъ. — Вишь, куда его занесло!

Вотъ и мутный Тибръ съ его срой неприглядной набережной, вотъ и знаменитый мостъ Ангела съ массой древнихъ изваяній. Перехали мостъ, миновали нсколько зданій и выхали на площадь святаго Петра. Вдали величественно возвышался соборъ святаго Петра.

— Basilica di Pietro in Vaticano! — торжественно воскликнулъ извощикъ, протягивая бичъ по направленію къ собору.

— Вотъ онъ… Вотъ соборъ святаго Петра. Я его сейчасъ-же по картинк узнала — проговорила Глафира Семеновна. — Надо, господа, зайти и посмотрть хорошенько — обратилась она къ мужчинамъ.

— Еще-бы не зайти. Надо зайти — откликнулся Николай Ивановичъ. — Только посл макаронъ-то маршировать теперь трудновато. Сонъ такъ и клонитъ.

— Пусть онъ насъ прежде къ пап-то римской везетъ — сказалъ Конуринъ. — Синьеръ извощикъ! — ты къ пап насъ… Прямо къ пап. Папа…

— Да вдь къ пап-же онъ насъ и везетъ. Папа рядомъ съ соборомъ живетъ… — отвчала Глафира Семеновна. — Коше! У е ле пале папъ?

— Voilа… C’est le Vatican! — указалъ извощикъ направо отъ собора.

— Вотъ дворецъ папы… Направо…

Видъ былъ величественный. Подъзжали къ самой паперти собора, раскинутой на огромномъ пространств. Паперть, впрочемъ, была грязна: по ступенькамъ валялись апельсинныя корки, лоскутья газетной бумаги; изъ расщелинъ ступеней росла трава. На паперти и вдали между колоннъ стояли и шмыгали монахи въ черныхъ и коричневыхъ одеждахъ, въ шляпахъ съ широкими полями или въ капюшонахъ. Какъ около Колизея, такъ и здсь на Ивановыхъ и на Конурина накинулись проводники. Здсь проводниковъ была уже цлая толпа. Они совали имъ альбомы съ видами собора и бормотали, кто на ломаномъ французскомъ, кто на ломаномъ нмецкомъ языкахъ. Слышалась даже исковерканная англійская рчь. Услуги предлагались со всхъ сторонъ.

— Брысь! Брысь ничего намъ не надо, отмахивался отъ нихъ Николай Ивановичъ по русски, восходя по ступенькамъ паперти, но проводники все-таки не отставали отъ нихъ.

Ивановы и Конуринъ направились въ двери собора.

XXXIX

Какъ ни отгоняли Ивановы и Конуринъ отъ себя проводниковъ при вход въ соборъ св. Петра, но одинъ проводникъ, лысый старикъ съ сдой бородкой, имъ все-таки навязался, когда они вошли въ храмъ. Сдлалъ онъ это постепенно. Первое время онъ ходилъ за ними на нкоторомъ разстояніи и молча, но какъ только они останавливались въ какой-нибудь ниш, передъ мозаичной картиной или статуей лапы, онъ тотчасъ-же подскакивалъ къ нимъ, длалъ свои объясненія на ломаномъ французскомъ язык и снова отходилъ.

— Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаемъ, — говорилъ ему Николай Ивановичъ, махая рукой; но проводникъ не обращалъ на это вниманія и при слдующей остановк Ивановыхъ и Конурина опять подскакивалъ къ нимъ,

Мало по малу онъ ихъ пріучилъ къ себ; компанія не отгоняла его уже больше и когда Глафира Семеновна обратилась къ нему съ какимъ-то вопросомъ, онъ оживился, забормоталъ безъ умолку и сталъ совать имъ въ руки какую-то бумагу.

— Что такое? На бдность просишь? Не надо, не надо намъ твоей бумаги. На вотъ… Получи такъ пару мдяковъ и отходи прочь, — сказалъ ему Николай Ивановичъ, подавая дв монеты.

Проводникъ не бралъ и продолжалъ совать бумагу.

— Онъ аттестатъ подаетъ. Говоритъ, что это у него аттестатъ отъ какого-то русскаго, — пояснила Глафира Семеновна.

— Аттестатъ?

Николай Ивановичъ взялъ протягиваемую ему бумагу, сложенную въ четверо, и прочиталъ:

— “Симъ свидтельствуемъ, что проводникъ Франческо Корыто презабавный итальянецъ, скворцомъ свиститъ, сорокой прыгаетъ, выпить не дуракъ, если ему поднести, и комикъ такой, что животики надорвешь. Познакомилъ насъ въ Рим съ такими букашками-таракашками, по части женскаго сословія, что можно сказать только мерси. Московскій купецъ… Бо… Во…” Подписи не разобрать… — сказалъ Николай Ивановичъ. — Но тутъ дв подписи. “Самый распродраматическій артистъ”… И второй подписи не разобрать, — улыбнулся онъ.

— Что это такое? Да ты врешь, Николай Иванычъ! Удивилась Глафира Семеновна, вырвавъ у мужа бумагу.

— Вовсе не вру. Написано, какъ видишь, по русски. Кто-нибудь изъ русскихъ, бывшихъ здсь, на смхъ далъ ему этотъ аттестатъ, а онъ, думая, что тутъ и не вдь какія похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой передъ русскими.

— C’est moi… c’est moi! — тыкалъ себя въ грудъ проводникъ и кивалъ головой.

— Да онъ презабавный! засмялся Конуринъ. — Дйствительно комикъ. Рожа у него преуморительная.