Газыри

Никогда не забуду, как четыре денька, пока ртутный столбик упрямо держался на сорока семи ниже нуля, мне пришлось куковать в Кемерово: дожидаться рейса на Москву. Как будто специально прижавшиеся к зданию аэровокзала, похожие сверху на снулых тайменей под тонким льдом «ИЛы» и пустое взлетное поле с двумя-тремя пульсирующими в морозной роздыми разноцветными огоньками — все это имело вид как будто космический, и ни буфетная стойка, ни заполночное застолье у друга никак не могли согреть эту бездонную пустоту, так что в конце концов мне пришлось бросить ей вызов, что называется… Поднявшись на багажную тележку в давно заскучавшем холле аэровокзала, вознес над головой зажженную путевку из толстой лощеной бумаги, на которой значилось: «ТАИЛАНД — АВСТРАЛИЯ — ИНДИЯ».

Видите, мол, как ярко горит?

Так вот, не пошли бы вы все со своею Австралией?!

Не слишком ли, однако, я задержался над уже пожелтевшими страничками из своего кагэбэшного досье: так ведь можно нынешнюю ФСБ, и в самом деле, без работы оставить!

Еще немножко терпения, так привычного для вас, родные мои, особенно в последнее время, — еще чуть-чуть.

Почти в такие же морозы, когда давно уже поселился в Москве, я приехал в Новокузнецк поездом, и, пока друзья-приятели определяли меня в одну хитрую гостиничку, я вдруг начал ощущать какое-то странное неудобство, которое мне стали доставлять купленные накануне дорогие меховые сапожки, если это название приложимо и к размеру «сорок четыре». В гостиничке первым делом сел на диван, один за другим стащил их: толстенные подошвы на обоих лопнули поперек!.. И долго я держал сапожки в руках, не зная, плакать ли мне или смеяться. Жаль, конечно, таких-то денег, еще бы, да ведь не рублем живет русский человек. И я насмешливо, чуть не со злорадством твердил про себя: вот, австрияки, — вот вам! Чуть поприжал морозец, и вся ваша изящная работа — нашему псу под хвост. Это вам, братишки-европейцы, не что-нибудь, это — Сибирь! Ферштеен?!

В этих краях солнце в ту пору часто бывает похоже на идеально сработанную в здешних кузнечных цехах, еще не потерявшую малинового цвета поковку, неизвестно каким образом над белою бескрайней тайгой прикрепленную. Ну, да ведь недаром же идет тут слава не только о металлургах, но и об этих голову «оторви да брось», о монтажниках: красиво сделано, крепко, но, как многое у нас, неизвестно зачем — проку-то от него, проку!.. Или это искусственное солнце специально предназначено прибавлять в тайге холода?

Сковал все вокруг, заворожил, лишил не только что голоса своего — лишил дыхания.

Тишина как будто нанялась сторожить всякий случайный звук, и как только неизвестно откуда и неизвестно зачем он появится, она его тут же, чтобы хорошенько различить, многократно усиливает.

Что касается скрипа полозьев, тут была возможность сделать его не только громче, но и от лишних шумов очистить: этим тишина воспользовалась на все сто. Из-под наших с Филиппычем саней несся не просто скрип, а настоящая мелодия. Если не скрипичная, то скрипучая — это точно…

И вдруг она смолкла.

Я отнял варежку от носа да ото рта: «Что такое, Филиппыч?»

Друг мой неторопливо идет назад и под ногами у совсем закуржавевшей, с белыми и толстыми, как спички, ресницами Гришиной лошадки нагибается, что-то подбирает и, вернувшись, бросает на сенцо мне под бок тяжелую рукавицу:

— Верхонка Гришина!

— Потерял? — сочувствую.

— Сбросил, видать, — рассуждает пасечник. — А она выпала… жарко мужику!

Хотел было уточнить, почему друг мой так думает, но холод тут же комком затыкает рот, распирает его, как «заморозка» у зубного. И я только отмахнулся от Филиппыча: ясно, мол, старый шутник — ты все в своем репертуаре!

А он опять лошадку попридержал, опять сбегал:

— Однако, вторая!

Возле меня лежали рядком две лопатищи толстого серого сукна, из которых выбивалась баранья шерсть других рукавиц, вставленных внутрь верхонок.

— Песни, должно, кричал! — сделал предположение пасечник.

Я одними глазами спросил: почем знаешь, мол?

— Руками сильно размахивал!

Но на этом не кончилось: вскоре мой друг поднял на дороге шарф домашней вязки:

— Или он не один? — спросил сам себя. — Дак Тася сказала ба…

Я все-таки не вытерпел, отнял руку от рта:

— Почему это — не один?

— Дак, а шарф?

— Ну, не два ведь? Его шарф и есть.

— Дак у Гришки его сроду не было! — уверенно сказал Филиппович. — Зачем он в тайге?

— Может, у него и шапки не было? — спросил я через несколько минут, когда мы подобрали на дороге громадный, как воронье гнездо, старый треух из рыси.

С преувеличенной уверенностью Филиппович ответил: — Его!

— Чего ж мы тянемся? — укорил я своего друга. — Пропадет раздетый!

— Кто?! — удивился Филиппыч. — Гришка-то? Он только в силу входит!

— Это в каком смысле?

— А вот увидишь!

Опять натужно и медленно визжали полозья, опять мы еле плелись. Видимых причин для этого не было, и я снова взялся обвинять своего друга в бессердечии: мол, что творишь? Приедем, а вместо Гришки твоего там — сосулька!

Филиппович загадочно улыбался: как будто мне готовил сюрприз.