Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

«Державин, приближаясь к одному селу близ Малыковки с двумя казаками, узнал, что множество народу собралось и намерены идти к Пугачёву. Он приехал прямо к сборной избе и требовал от писаря Злобина (впоследствии богача) изъяснения, зачем собрался народ и по чьему приказанию. Начальники выступили и объявили, что идут соединиться с государем Петром Фёдоровичем, — и начали было наступать на Державина. Он велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересёк. Сборище разбежалось. Державин уверил их, что за ним идут три полка. Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства». Это из «Истории Пугачёва» — событийного полотна, восстановленного Пушкиным. В пушкинской этической системе такое считалось недопустимым — даже в ответ на зверства мятежников. А Державин брал с крестьян подписку, по которой в случае перехода на сторону Пугачёва и потворства бунтовщикам они обрекали себя на смертную казнь! Всё это Державин осуществлял без тени куртуазного сладострастия. Служба! Времечко военное! Война междоусобная, гражданская, братоубийственная — это бесславное дело, но, если уж она разгорелась, завершать её следует только победно…

Многим знаком этот отрывок, потому что к Пушкину мы относимся с пиететом. «Повесить из поэтического любопытства» — кажется, что может быть циничнее? Как тут не вспомнить другой пушкинский текст — «Моцарт и Сальери», спор о гении и злодействе. Был ли убийцей Микеланджело «или это бредни тупой завистливой толпы»? Первым заговорил о казнях «из любопытства» Иван Иванович Дмитриев — поэт, один из первых сентименталистов, добрый приятель Державина, даже душевный друг. Как и Державин, он не чурался чиновничьей карьеры, как и Державин, дослужился до кресла министра юстиции.

Поэзия, честь, ум
Его были душою…
Юстиция, блеск, шум
Двора — судьбы игрою. —

напишет Державин о Дмитриеве. А, может быть, отчасти — о себе самом.

Что же, Иван Иванович не упустил случая бросить тень на плетень? Или просто блеснул остроумием? И Пушкину, и Дмитриеву легко было корить Державина за жестокость. Но для Державина борьба с пугачёвщиной не была литературным приключением. Он превращался в карателя, когда считал это тактически необходимой мерой. Но осознавал (в отличие от многих соратников!), что одним страхом народ не утихомирить! Полгода в эпицентре гражданской войны стоили десятилетия: события и впечатления быстро наслаивались и смешивались, но Державин пришёл к трезвому выводу: «…надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей… Сколько я мог приметить, это лихоимство производит в жителях наиболее ропота, потому, что всякий, кто имеет с ним малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если смею говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая теперь свирепствует в нашем отечестве». Об этом Державин не шептался, это — из письма казанскому губернатору Якову Ларионовичу фон Бранту.

Державин понял: нельзя относиться к пугачёвщине как к «беспорядкам» и только. Помещики и администраторы сами превращаются в грабителей. Казаки и крестьяне обижены, они тоскуют по справедливости, тут — социальная язва, а не только помрачение умов. Потому так трудно искоренять крамолу.

Поручик вдоль и поперёк изучил управленцев Малыковки, Саратова — мелких столоначальников, от которых зависела судьба сотен, а то и тысяч крестьян. Слова доброго сии государевы люди не стоили: «большая половина — пьяницы, плуты, грабители и ворам потатчики». Лиходеи, да и только. Именно тогда замыслил Державин свою дерзновенную сатиру — оду «На знатность», которая со временем перерастёт в «Вельможу».

История иронична. Каждого, кто, посверкивая белоснежными манжетами, отшатывался от кровопролития, она проводила по кругу и заставляла пропеть оду сапогу и кнуту. Станет и Пушкин певцом карательной польской кампании. Конечно, это разные вещи: Пушкин лишь приветствовал польскую операцию звуками лиры и трубы, а Державин самолично карал и миловал, допрашивал с пристрастием, приказывал высечь и вешал… Но Пушкин не где-нибудь, а в заочной дискуссии с Державиным сказал: «Слова поэта суть дела его».

События той гражданской войны любого убедили бы, что без карательных мер с крамолой не совладать — но карать нужно не только непокорных крестьян, но и злонравных дворян…

Между тем Пугачёв, вроде бы отступавший, праздновал одну победу за другой. Именно в июле он ворвался в Казань, где от мятежников пострадала мать поручика Державина. Никто в те дни не ведал, что это последний выплеск бунта. Готовились к худшему. Державин порой впадал в отчаяние. С сотней казаков он метался по городкам и сёлам, спасая казну и порох, призывая крестьян сопротивляться злодею. Сколько сил потрачено — а Пугачёв, кажется, стал только сильнее. Державин связывал обострение ситуации со смертью Бибикова. Тогда родились строки, которые не хотелось зарифмовывать: