Гавана

Они потягивали из маленьких рюмочек «самбуко», или «Франджелико», или «амаретто», с апатичным видом рассевшись по стенам гостиной, а не вокруг единственного огромного стола, как сделали бы средневековые властители (в их мире не имелось аристократии, а были лишь удачливые практики), напоминая крестьян откуда-нибудь из Салерно, которые стали слишком старыми для работы в поле и от нечего делать сидят в кофейне. Они собрались, чтобы обсудить важный вопрос, и предметом их встречи был вовсе не один из них. Как раз напротив, его здесь не было.

Здесь не было представителя Чикаго.

— Эти парни из Чикаго... Я просто не знаю, — проворчал один. — Они с каждым днем все выше и выше задирают носы. Считают себя круче всех.

— И что же делать? Я вовсе не стремлюсь вернуться к старым временам. Но наши интересы нужно защищать.

— Я тоже. Я по горло сыт стрельбой: в меня всадили шесть пуль, два раза резали, дюжину раз колотили.

— Если уж меня должны предать, — пошутил один из присутствующих, — я хочу, чтобы это сделали друзья, а не враги!

Все рассмеялись.

— Чикагские дела могут стать проблемой, — заявил самый старший из равных. — Чикаго набирает силу из денежной реки, которая течет туда из Лас-Вегаса, этого города в пустыне. Кому такое могло бы прийти в голову? Город в пустыне!

— Случается, что выигрывает и аутсайдер. И кто-то указывает нужный номер.

— Чикаго владеет Лас-Вегасом, и поэтому чикагская братва теперь считает себя первой среди равных. Очень может быть, что скоро они будут считать себя просто первыми, без всяких равных. И вся маза перейдет к ним. Наших маз просто не останется.

— Бен Сигел сам испугался бы, если бы узнал, что получилось из его мечты, потому что в глубине души он всегда оставался парнишкой с Восточного побережья, — заметил кто-то.

— Он был великим человеком, пророком...

— Он был к тому же безмозглым созданием вроде сойки, у которой глаза больше головы, и знать не хотел никаких понятий. Полез на вокзале драться с незнакомым парнем, который оказался профессиональным боксером. Кончилось тем, что он сверху донизу облевал свой парадный костюм. И умер так, как это бывает со всеми горячими парнями: с разнесенным вдребезги лицом на собственном диване. Его глаз, насколько я помню, валялся на полу.

— Но Бен был верным человеком, он покоится в мире, и того, кто сотворил это с ним, кем бы он ни был, ждет медленная, очень медленная смерть. Он мечтал о Лас-Вегасе, который работал бы на всех нас. Не то что этот чикагский сброд, эти жадные ублюдки, из-за которых дело теперь идет к тому, чего не хочет ни один из нас, старых мудрецов.

Хотя об этом и не принято было говорить вслух, все молча соглашались с теорией гарантированного взаимного уничтожения, которая одна только и позволяла сохранять мир, пусть даже и очень хрупкий, в их жестком и замкнутом мирке бандитских группировок. Все знали, что, если какая-нибудь из них станет чересчур мощной, ей неизбежно придется воевать против всех остальных. Старые союзы распадутся, вместо них образуются новые, и город пойдет против города, братва против братвы. Что хуже всего, начало войны подвигло бы к действиям тех людей, которых эти старики боялись больше всего на свете. ФБР? Ничего подобного, намного хуже: это были их собственные дети и внуки, яростно стремившиеся захватить власть, жаждавшие припасть к живительной денежной реке, поскорее набраться сил и стряхнуть с шеи старых ублюдков. Вот кого на самом деле боялись старики — своих детей, которые хотели заполучить всю их собственность и власть.

Но в конце концов заговорил представитель Нью-Йорка, самый мудрый из всех присутствовавших, и все притихли, внимательно слушая.

— У чикагских парней есть Лас-Вегас. А у нас есть Куба. Пока у нас есть Куба, нам нечего бояться Чикаго. Чикаго должен бояться нас. По сравнению с Кубой Лас-Вегас — это просто недоразумение.

— Это верно, — произнес кто-то.

— Он дело толкует.

Переждав одобрительные возгласы, предводитель из Нью-Йорка продолжал:

— У нас там торчит один из лучших людей. Умник, о, такой умник во всем, что касается цифр...

— Еврей? Но ведь он не один из нас.

— Он большой ловкач. Ему не хватает одного: чтобы на него немного поднажали и напомнили, что нужно делать. Уверен, что его еще не пришили.

— С какой стати? Он же законник, проводник[28]. Пушки, пальба, ошметки мяса и брызги крови, липкие черные лужи, изуродованные рожи, паленые волосы, картинки и байки в газетах о том, что бывает с теми, кто скурвился, — нет, это не для него.

— Это позор. Бывают случаи, когда ничто другое не проканает. Именно в переулке, с морем кровищи и рожей, которую он сам не узнал бы.

Эти слова подхватил хор одобрительных возгласов, звучавших словно «Аминь» в церкви. Действительно, бывали ситуации, когда все должно было происходить именно так. Любой иной, не столь демонстративный исход никого бы не устроил.