Гастролер

А потом он вдруг стал замечать по утрам около дома грузовик с надписью «ХЛЕБ» на серой стенке фургона. Рядом с домом находилась ночная булочная, и появление хлебного фургона под окнами не слишком удивило его сначала. Но сомнение заскреблось в душе опытного чуткого вора.

А в июне объявилась Катерина. В последние два месяца еще до отъезда в Ленинград между ними произошло некоторое охлаждение — то ли вследствие той ссоры под Новый год, из-за которой он загулял с Наиной, то ли оттого, что он так долго был погружен в свои проблемы с Рогожкиным. Словом, за эти несколько месяцев он ей черкнул всего одно письмецо, она сухо ответила. И все. А две недели назад вдруг прислала длинное послание, в котором писала, что мама внезапно скончалась от неизвестной скоротечной болезни, что осталась она в Москве совсем одна, и просила разрешения к нему приехать, добавив, что у нее для него есть важное сообщение.

Он сразу почему-то понял, о чем речь. И, странное дело, не огорчился, не обозлился, а, наоборот, сильно обрадовался такой новости.

На вокзал поехал задолго до прибытия поезда, все ходил по перрону с цветами, нервно курил. А когда увидал Катю с уже довольно заметным животом, бросился к ней, обнял, расцеловал.

— Который уже месяц?

— Пятый на исходе, — со счастливой улыбкой ответила Катя и прижалась к нему прямо при всем честном вокзальном народе. — В декабре, перед Новым годом зачали…

Приезд Кати и ее уже не столь отдаленные роды заставили Медведя крепко задуматься о своем будущем. Он по-прежнему продолжал заниматься своим привычным делом: выезжал «гастролировать» в Красное Село или в Комарове — шерстил местную зажиточную публику из состоятельных дачников из Ленсовета, новый советский директорат. Но делал это как-то без настроения, автоматически. После рождения сына, которого они с Катей назвали Макаром, решил провернуть что-то посерьезнее да понаваристее. Что называется, оторваться в честь новорожденного.

Но тут-то у него и случился облом.

Фаршманулся Медведь на пустяке, когда задумал, после долгой и тщательной подготовки, взять кассу Речфлота накануне выдачи очередной получки, после того как в сейф завезли несколько мешков с наличностью.

Работал в ту ноябрьскую морозную ночь тридцать девятого года он один, не взяв в помощь никого, даже стоять на стреме. И казалось бы, все предусмотрел заранее, а вот такого пустяка, как освещенное окно на третьем этаже в здании «Лентрансинжстроя» напротив, где в конструкторском бюро допоздна работал какой-то недобитый стахановец-чертежник, Медведь предусмотреть не смог. Зоркий инженеришка знал, что, сидя за своей чертежной доской, он взглядом упирается аккурат в окна бухгалтерии управления речного пароходства города, ну и заметил, что там среди ночи происходит что-то подозрительное. И сразу позвонил куда следует.

Взяли ничего не подозревавшего Медведя на выходе из здания — прямо у канализационного люка, которым он по привычке воспользовался для проникновения в подвал. Повезли в «следственную» на Гороховой, что рядом с управлением НКВД. Всю ночь его допрашивали, а под утро оформили. В камеру он вошел и, как полагается, со всеми с порога поздоровался, представился Володей Постновым. Ему не было смысла ломать из себя опытного урку, тем более он уже знал, что эта камера «крашеная» и в ней в основном сидели записные энкавэдэшные стукачи, и ему не имело смысла представляться своим настоящим именем.

— Слыхали, ты наш торговый флот кинул на десять тыщ, — не то спросил, не то сообщил кто-то из сокамерников. — Иль брешут все?

— Собаки брешут, птички На хвосте носят, а истина ровно посередине. Да только кто знает, где она, эта середина? — отшутился хмуро Медведь, складывая вещи на свободную шконку. — Были деньги под рукой… да только звон от них и остался. Все в Азовском банке заложено…

Ему сразу не понравился смахивающий на прижимистого кулачка крепкий мужик, засевший в этой камере паханом, но он решил занять выжидательную позицию в надежде получить позднее более полную информацию о своей камере.

— А ты, видать, из прикинутых… Полтавой нас кормишь, — наседал мужичок. — Чего стрематься-то, ясное дело, что покатишь от «семь восьмых». Червонцем пахнет, не меньше.

Смолчать — значит накликать беду, решил Медведь. А лишний хипиш ему был не нужен, особенно сейчас.

— Почему же червонец? — просто, но со знанием дела ответил Медведь. — Мне если и дадут десяточку, то пятак сразу и сбросят. Денежки-то все в целости и сохранности, а подельников у меня не было. Самое большее, моя фаршма лет на пяток и тянет, а то и три протрем… — Он сплюнул. — Тьфу, чтоб не сглазить!

— Да ты, видать, из блатняка, коли заливаешь о своем деле со знанием! — продолжал наезжать любознательный мужик.

— Из блатняка, не из блатняка, это прокурор скажет, — закруглил разговор с мужиком Медведь. — Да только я мир повидать успел.

— И сколько же у тебя, блатной, ходок? — все донимал расспросами пахан, видно, ему очень хотелось сразу же выяснить, с кем он имеет дело: с опытным медвежатником или с приблатненным фраерком, сдуру решившим взять серьезную кассу.