Гастролер

— Да какой я враг, — усмехнулся Егор, поправляя на носу очки. — Враги те, кто насаждает в народе всю эту ненависть, подозрительность и тупую озлобленность. И очень скоро те, кто сейчас охотится на врагов и рассовывает их по лагерям и тюрьмам, сами окажутся врагами, и их начнут клеймить позором и сажать по острогам. Это же замкнутый круг. Ты вот говоришь, что вместе с умелым вором-гастролером по стране катался, квартиры вскрывал, а ты хоть задумывался о том, как те, кого вы грабили, накопили свое имущество? Все эти нэпманы из бывших красногвардейцев, и ответработники из бывших батраков, и главначпупсы из бывших недоучившихся фэзэушников, по чьей милости многие в этом лагере — и я в том числе — гниют… Большинство из них в семнадцатом — восемнадцатом сами занимались чистой воды грабежами, напялив кожаные куртки да тряся маузерами. И вся эта новая власть на большой крови и жестоких грабежах строилась, хотя и слова для этого умные придумывались: экспроприация экспроприаторов… Хитро! А по сути — преступная демагогия, индульгенция на безнаказанный грабеж! Я в университете, незадолго до ареста, прочитал одну повесть, она нигде не была издана, потому что цензура ее не пропустила, и я читал по машинописному тексту, а написал ее один московский писатель. Называется «Собачье сердце». Умная книжка, очень тонко там описана Октябрьская революция и все, что во время и после нее в России творилось. Я вот думаю, что эта самая Октябрьская революция была восстанием сорняков. Представь себе, Гера, есть большое пшеничное поле. На нем из года в год всходят колосья доброй пшеницы. Но на этом поле, как на любом огороде, вырастают сорняки, и ежели поле от сорняков не очищать, то скоро на нем никакой пшеницы урождаться не станет — ее всю бесполезный репейник забьет. Так в России и случилось: восстали сорняки — и не стало больше пшеницы. Все эти бесконечные «красные терроры», экспроприации, реквизиции, изъятия, все эти грабежи и погромы, высылки русских философов и священников, суды над экономистами и хозяйственниками, все эти Соловки, придуманные дорвавшимися до власти полуграмотными Кудрями, — это ведь и есть восстание сорняков! Бог знает, сколько должно поколений пройти, прежде чем русское поле снова заколосится пшеницей!

Медведь слушал и дивился: ведь как верно этот студентик рассуждает, как точно распознал нутро советских начальников. Обо всех сказать трудно, но о тех, с кем Медведь в Москве сталкивался лично, он и сам мог сказать: сорняки! Уж про бывшего соловецкого начальника Кудрю точнее не скажешь. Да и те гэпэушники, что его торопливо допрашивали в Москве, — тоже будь здоров…

— Так ты, значит, надеешься на свободу отсюда выйти… И что же делать будешь? — допытывался Медведь у башковитого студента Егора.

— Буду продолжать свое дело, чем занимался до Соловков. Я же экономикой занимаюсь. Управлением производства. Рано или поздно, а эта власть поймет, что без нормальной организации хозяйственной и общественной жизни ни черта у нее не выйдет. Рухнет эта власть. А если завтра война — так тем более не устоит. Больно мне, Гера, русскому человеку, дворянину между прочим, видеть, как эти сорняки уничтожают тысячелетнюю Россию и пытаются построить «наш новый мир» на каких-то бредовых идейках третьесортных германских экономистов. Дурацкий лозунг пролетарского интернационала изобрели, идиоты, какую-то классовую борьбу выдумали, мечтают, видите ли, разжечь мировой пожар революции… Словно с Луны все эти теоретики свалились! Я знаешь, Гера, тут на Соловках увидел основу векового российского уклада жизни — в воровских законах и правилах общежития. Раньше я о русской общине только в книжках читал, у графа Толстого, а тут воочию наблюдаю. Ведь это только на поверхностный взгляд вы, урки, — сброд и анархическая масса, а на самом деле вы — община, которая подчиняется неписаным, но строго соблюдаемым законам. У вас четко усвоено, как можно поступать вору, а как нельзя, что достойно вора, а что нет. Вот если бы в России все жили по такому закону, который люди соблюдают по наказу совести, а не по декретам, вот тогда бы наступил справедливый порядок. Я вижу, Гера, ты тут вместе с другими сильными ворами один из главных верховодов, тебя уважают, слушаются, хотя ты не бог весть какой силач и совсем еще зеленый, уж ты прости мне… Зеленый — по годам, но не по статусу! Ты уже в свои двадцать четыре года завоевал доверие урок и их уважение. Тебе и таким же, как ты, почитаемым воровским вождям легко держать всю массу под своей властью. А советские комиссары, хоть у них наганы, да пулеметы, да ключи от карцеров, ничего, кроме злобной ненависти, в народе не вызывают.

— То есть ты к тому клонишь, что неплохо бы в России установить воровские законы? — усмехнулся Медведь. — А ну как простой народ, тот, что на воле, не поймет?