Гассенди

«Двуликим человеком» (homo duplex) называет его Пентар. Согласно Пентару, Гассенди придерживается своего рода фидеизма — веры, лишенной философского обоснования и не нуждающейся в нем. Его философия не допускает рационального доказательства церковных догм, единственным оправданием которых может быть только вера. «Что нам гарантирует, что мир не является вечным и несотворенным или сотворенным и управляемым случайностью? Так ли уж бесспорно, что это следует приписывать богу?.. Я не думаю, что естественный разум способен убедить, что бог создал человека по своему образу и подобию…» (4, т. III, стр. 323, 324,350,351,387, 388). Этому можно (и должно!) только верить. Все неправдоподобное, недоступное разуму, не поддающееся обоснованию Гассенди прикрывает «маской фидеизма» (57, стр. 47). Фидеизм, по совершенно справедливому определению Пентара, — это «своего рода наркотик, усыпляющий мысль» (57, стр. 73).

Но фидеизм фидеизму рознь. Есть, по словам Пентара, двоякого рода фидеизм. Настоящий, мистифицирующий подавляет разум, изгоняет его из сознания верующего. Иного рода «фидеизм» Гассенди: он высвобождает разум от выполнения теологических обязанностей. Хочешь верить — верь, это — не дело разума; не обращайся к нему за помощью, он тут ни при чем; вера вне пределов его компетенции. В противоположность настоящему фидеизму так называемый «фидеизм» Гассенди не покушается на права научной мысли, но ограждает ее от претензий теологии, раскрепощает ее от служения богословию. Этот «дуалистический метод», как его называет Пентар, проводит между верой и разумом «демаркационную линию, допуская их противоположные утверждения и не делая попытки их согласования» (57, стр. 153).

Пентар убеждает в необходимости различать в произведениях Гассенди две совершенно разнородные философии — перемежающиеся, но несочетаемые. Одна — его собственная, спонтанная, вольнодумная и рациональная, закрепляющая его научные изыскания, другая — неизбежная, «философия уступок, соглашательства и расчета» (57, стр. 501), предназначенная для того, чтобы приглушить и прикрыть «эпикурейскую гидру» (57, стр. 502). В конечном счете его «Свод философии» как бы запломбирован «свинцовой покрышкой». В нем сдержаны все смелые начинания, затемнены огни научных дерзаний, новшества приглушены. Все сделано для того, чтобы «никто не мог бы уже опознать вдохновляющий его животворный ум» (57, стр. 414). «Воинствующее свободомыслие подвергается всяческим предосторожностям, колебаниям, опасениям…» (57, стр. 576). Пентар обращает внимание на различие между публичными выступлениями Гассенди и его частной корреспонденцией и личными беседами: «тут свобода, там сдержанность». Эта двуликость, заключает Пентар, не что иное, как вынужденная расплата за возможность высказать свое собственное мнение, поделиться приглушенными сокровенными мыслями (57, стр. 503). «Фидеизм» Гассенди — не цель, а средство: его цель — не усыплять, а будить мысль. Пентар не осуждает Гассенди за его «двуликость», а оправдывает его отсутствием элементарной свободы для свободомыслия.

«Дело Гассенди» возбудил в своей полемике против Пентара Бернар Рошо. В ряде своих выступлений он отвергает «двустороннюю интерпретацию гассендистского учения» Пентаром и его истолкование как «расчетливой философии» (62, стр. 30). В противоположность Пентару, превозносящему Гассенди как вольнодумца, вынужденного исторической обстановкой сдерживать свои, выношенные в долголетних научных раздумьях, далеко ведущие вперед философские умозаключения, прикрывая их оболочкой смирения и благочестия, Рошо «реабилитирует» Гассенди, отрицая всякий диссонанс между его научным миропониманием и религиозными верованиями, не видя в его умозрении никакого внутреннего разлада, никакой дисгармонии. «Стало быть, — утверждал Рошо, — единственный вопрос, требующий решения, в том, был ли когда-либо эпикуреизм в руках Гассенди своего рода взрывчатым веществом, предназначенным для выполнения некоего тайного намерения, или даже утонченной отравой, которую он пытался растворить, подсластив ортодоксией, или по крайней мере видимостью безвредности?» (61, стр. 194).

Поставив так вопрос, Рошо выступает «защитником» Гассенди от «обвинений» в коварстве, кроющемся в религиозных высказываниях вольнодумца XVII века. Представления о двуличии Гассенди, о предусмотрительно продуманной им тактике сглаживания противоречий веры и разума, хитроумном замысле пробраться между Сциллой религии и Харибдой науки, — якобы лишены всякого основания и искажают его исторический образ. Совесть Гассенди была чиста. Он был верен самому себе. Объективное исследование Пентара, убедительно раскрывшего прогрессивную роль философии Гассенди в конкретной исторической ситуации, представляется Рошо как поклеп на благонамеренного священнослужителя, чистосердечно, но безуспешно старавшегося «охристианить» Эпикура.