Гарибальди

Встреча Гарибальди с Мадзини, визиты его к Луи Блану и Ледрю Роллену[68] привели в ужас английскую аристократию и буржуазию. Английская печать внезапно открыла враждебную кампанию против Гарибальди. Впрочем, главную роль сыграло вмешательство Наполеона III, прямо потребовавшего от Пальмерстона высылки Гарибальди из Англии. Английское правительство уже с самого начала неодобрительно относилось к приезду «опасного революционера». Обострение из-за него отношений с Францией и Австрией вовсе не улыбалось Пальмерстону и его коллегам. Правда, в этих овациях и торжествах с их точки зрения не было ничего плохого. Напротив! Ветеран революции, спешащий с одного великосветского банкета на другой, с одной церемонии на другую, представлял довольно забавное зрелище. Этот ручной лев казался вовсе не страшным. Но дни шли за днями, а гарибальдийские торжества не только не стихали, а грозили охватить всю Великобританию. Манчестер, Бирмингем, Бристоль, Ньюкасл, Ливерпул, Глазго, Эдинбург и другие города наперебой приглашали Гарибальди, собираясь устроить чествования, не менее пышные, чем лондонские.

Наконец правительство решило, что пора прекратить эту опасную игру. По наущению «гостеприимного хозяина» герцога Сэзерлэндского, в доме которого одно время жил Гарибальди, лейб-хирург королевы Фергюсон констатировал, что «частые поездки генерала в многолюдные города Англии сильно расшатали его здоровье». Мало того, Фергюсон находил у Гарибальди признаки не только физического, но и душевного заболевания.

Слух о предстоящем из-за интриг аристократов отъезде Гарибальди быстро распространился по всей стране и вызвал большое волнение. Члену парламента сэру Сили пришлось выступить на митинге в «London Tavern», а министру Гладстону — в палате общин со специальными разъяснениями по этому вопросу.

Выведенный из себя Гарибальди безапелляционно заявил: «Partirò Domani!» («Уеду завтра!») Он отказался от собранной по подписке для него лично суммы в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов и лишь по настоянию друзей согласился уехать не на следующий день, а несколько позже. 22 апреля в сопровождении сэра Сили, герцога и герцогини Сэзерлэнд он уехал из Лондона в Клифден-Парк (загородное имение матери герцога). Все это было подстроено намеренно, чтобы изолировать Гарибальди от влияния его революционных друзей и незаметно увезти его из Англии.

«Гарибальдиевщина получила достойное завершение, — писал по этому поводу Энгельс Марксу 29 апреля 1864 года. — Способ, каким ему дали по шапке, после того как лондонские swells (щеголи) разглядывали его в продолжение целой недели, уж очень хорош, и чисто английский. Для всякого иного человека, кроме Гарибальди, это было бы гибелью, но даже для него это совершенно исключительный позор — послужить для английской аристократии nine days wonder (девятидневным чудом) и затем быть выброшенным за дверь. Они обращались с ним, как с чистым романтиком. Как мог он только дойти до этого и как мог он иметь глупость видеть в этих Дэндрери[69] английский народ!»[70]

***

По возвращении из Англии Гарибальди продолжал жить в своем домике на Капрере. Ему должно было скоро исполниться шестьдесят лет… Но он по-прежнему рвался в бой и готов был участвовать в любой экспедиции, которая могла бы освободить итальянские провинции, где еще царил гнет Австрии. Поэтому в 18G6 году, когда Италия в союзе с Германией начала войну с Австрией, Гарибальди принял предложение пьемонтского правительства сформировать корпус волонтеров, по образцу «альпийских стрелков» 1859 года. 10 июня он покинул Капреру на судне «Пьемонт» — том самом, на котором в 1860 году славная «тысяча» отплывала в Сицилию.

Вот что рассказывает Гарибальди в «Мемуарах» о вновь созданном им корпусе добровольцев: «Это было знакомое мне, прекрасное молодое войско, полное энтузиазма, всегда готовое сражаться за Италию, не требуя награды. Зато пушек не было и в помине. Добровольцы должны были добывать их сами. Им опять дали не доброкачественные ружья (все лучшее досталось регулярным войскам), а скверные ружья старой системы. Их экипировали очень скудно… Короче, всюду была та, мне знакомая, низость, к которой защитники монархии уже приучили наши добровольнические отряды… Правительство, враждебное добровольцам, защитникам прав и свободы Италии, относилось к ним с недоверием и страхом. Правда, уступая общественному мнению, оно вооружило несколько отрядов добровольцев, но вооружение, организация и забота о них носили печать отвращения и злобы».

Итак, повторялась старая история. Монархическое правительство, по опыту прежних лет, снова пошло на то, чтобы использовать гарибальдийцев, использовать национально-освободительное движение в оккупированных врагом областях. Но в то же время оно боялось как огня революционной армии Гарибальди.