Гаргантюа и Пантагрюэль

Монах, брат Жан, совершил в войне с Пикрохолом большие подвиги и должен был получить за это награду. Когда у него спросили, что он хочет, он ответил, что хотел бы, чтобы для него создали монастырь, не похожий на все другие. Такой монастырь и был создан в Телеме. Он действительно оказался ни в чем не похожим на другие. В монастырях главное место занимали церковные службы; в Телеме нет даже церкви. В монастырях — устав; в Телеме — никакого. В монастырях все размерено, ограничено, распределено по часам; в Телеме все будет распределяться соответственно удобствам и надобностям. В монастыри принимают только кривых, горбатых, хромых, уродливых женщин, а мужчин хилых, худосочных, бездельников, никчемных; в Телем будут приниматься красивые, хорошо сложенные, обладающие хорошим характером молодые люди обоего пола. В монастырях — суровая дисциплина; в Телеме — свобода. В монастырях монахи дают обеты целомудрия, бедности и послушания; в Телеме будет установлено, что каждый может состоять в браке, быть богатым и жить свободно, и каждый, кроме того, будет иметь право уйти из монастыря, когда ему вздумается, совершенно беспрепятственно. Весь монастырский Регламент Телема заключается в одной статье: fais ce que voudras — делай что захочешь. Полная свобода; никакого обязательного труда; светлое спокойное существование. Ни надрыва, ни фанатических выступлений, ни дрязг. Что хотел сказать Рабле этой утопической картиной?

Феодальному средневековью было незнакомо понятие свободы. Оно знало понятие вольностей, то есть изъятий в пользу какого-либо коллектива из общего режима несвободы и принуждения. Понятие свободы, относящееся к человеку как таковому, имеющее сколько-нибудь универсальный характер, противоречило всему феодальному строю и потому просто не существовало. Итальянские гуманисты уже давно требовали свободы для человека. Но свобода в понимании итальянского Ренессанса имела в виду отдельную личность. Гуманизм доказывал, что человек в своих чувствах, в своих мыслях, в своих верованиях не подлежит никакой опеке, что над ним не должно быть чужой воли, мешающей ему чувствовать и думать, как хочется. Рабле расширил это понятие. Рабле создал картину большой группы людей, — Телемское аббатство он рисует не то как огромный город, не то как маленькое государство, — где из жизни устранено всякое принуждение внутреннее и внешнее, и не только для мыслей и чувств, но и для действий. Внутреннего принуждения нет, ибо таков режим. Внешнего нет, ибо государство, которое может осуществить принуждение, отказалось от своих прав. Живи, как хочется. Провозглашена свобода по для индивидуума только, а для целого большого общежития. Напрашивается дальнейший вывод: если существуют и могут существовать такие общежития, для которых не писан закон о принуждении, то и все существующие общежития — город, общество, государство — тоже могут быть свободными, и для них может быть устранено всякое принуждение и всякая организация принуждения. Это не анархизм: это определенная борьба против той системы принуждения, в которой жило феодальное общество и в которой был весь смысл феодального общества.

Что эта картина Телемского аббатства не более как утопия — блистательная, правда, лучезарная, заглядывающая в далекое будущее и страстно призывающая его приход, — но все же утопия, видно из того, как Рабле изображает материальную базу этой беспечальной жизни. «На построение и устройство обители Гаргантюа отпустил наличными два миллиона семьсот тысяч восемьсот тридцать один «длинношерстый баран» (название монеты) и впредь до окончания всех работ обещал выдавать ежегодно под доходы с реки Дивы один миллион шестьсот шестьдесят девять тысяч экю с изображением солнца и столько же с изображением Плеяд. На содержание обители Гаргантюа определил в год два миллиона триста шестьдесят девять тысяч пятьсот четырнадцать нобилей с изображением розы, каковую сумму монастырская казна должна была получать в виде гарантированной земельной ренты». Эти семизначные точные цифры выстроились у Рабле не только для смеха. Они показывают, что в Европе не было такого государства, которое способно было бы выплачивать эти несуразно огромные суммы на организацию и поддержание эпикурейского общежития, и что, следовательно, его материальное обеспечение вообще невозможно.

Но мысли были высказаны, картина свободного общежития и полнокровной жизни в нем, исполненной красоты и радости, протекающей в культурных занятиях и удовольствиях, нарисована. Читателю было над чем подумать.

Таким образом, к «Пантагрюэлю» было добавлено начало. Теперь все новое, свежее, оппозиционное, гуманистическое, заключавшееся в двух книгах, могло оказывать мощное влияние на общество.