Гарь

— Ну как лодию развернуло и понесло супротив течения. А попервости ласкался со мной, — продолжил, налаживая улыбку, Хованский. Он крупнокостной рукой ухватил бледное лицо, повёл ладонью к бороде, как бы сдаивая в нее бледность, — К столу звал, грамоты государевы, личной рукой писанные, давал читывать. А зачем?

Протопопы в долгом, неловком молчании слушали князя, а он, выговариваясь, успокаивался, сел на скамью, покусал ус, налил себе мёду.

Неронов, самый старый из братии, встретился взглядом с Хованским и, повёртывая меж ладонями кубок, вежливо пожурил:

— Ну-у, Иванушка… по церковным делам, по монастырскому строению што бы и не дать почитать. Какая в том корысть?

— Верно, брат Иван! — Тень снова порхнула по лицу Хованского. — И по монастырским и по церковным читывал, но и другие, отличные. Теми он открыто похвалялся мне, а по какой нуже?.. Да как и не похвалиться! Такая в них честь Никону выписана: и солнце он светящее во всей Вселенной и друг душевный и телесный! Пастырь избранный, крепкостоятельный. Во как! Забава?..

— Не соромь! — качнулся к нему, будто боднул головой, Аввакум. — В царёвой воле честь воздавать.

— Оно этак, брат, — соглашаясь, уткнул бороду в грудь Хованский, но тут же драчливо вздёрнул ею. — Токмо чаю — высоко-о сидеть Никону. С высоты той как бы мы ему букашками казаться не стали, мравиями малыми.

Опять помолчали. Аввакум пальцем что-то выписывал на красносуконной скатерти, Неронов следил за его рукой, словно силился прочесть невидимые каракули. Тихонько, опасливо, чтобы не звякнуть, подливал в свой кубок медовуху Лазарь. Этот разговор, эта тягостная за ним тишина омрачили Стефана. Надо было возвращать лад.

— Ты там Вавилу-юродивого часом не встречал? — спросил он князя. — Давненько его по Москве не видать.

— За нами скоро в Соловках объявился, — кивнул Хованский. — Денно и ношно при Никоне. Ласков с ним брат наш по старой памяти. В Белозерье утянулся.

— Коли заговорили о Божьих людях, скажи, за что ты Ки-приянушку-то скудного лицом в пыль втолок? — Стефан поднял укоризненные глаза, тут же отвернулся, поправил в поставце оплывшую свечу, заодно прихватил полуосушенный кубок попа Лазаря и отставил подальше от выпивохи. Хованский некоторое время наблюдал за царским духовником, потом стал припоминать:

— Он что-то о козлище вякал… Будто бы серой воняет… Не упомню.

— Едет Никон с того света спихан! — подсказал и хихикнул поп Лазарь.

— Во-от! За это и ткнул, — виноватясь, закивал Хованский. — Может, и зря, может, на него откровение снизошло, а я обидел. Каюсь, грешен. Но вы-то как знаете? Далече брели.

— Да со слуху, княже, — сдерживая улыбку, ответил Неронов. — Народишко уже перекидывает его слова. Худо это.

— Ну, не от моей же тычины заблажил он этакое! — снова набычился Хованский. — Пойду я, с весны дома не бывал. Благодать с вами, отцы, простите, што не так.

— Бог простит, Иван, — перекрестил его Стефан. — Иди с миром, а что обидное высказал тут о Никоне, друге нашем, так то усталость да жара несусветная нудит тебя. Отдыхай.

— Я тож, извиняйте, но тож… — выпрастываясь из-за стола, начал, заплетая языком, поп Лазарь.

Стефан глазами показал на него Хованскому, князь взял попика под локоть, повёл к выходу.

— В ледник его, греховодника, — посоветовал Аввакум.

Из сеней донеслось удалое:

Сера утица ества моя,
лебедь белая невеста моя-а!

Стефан плеснул руками, укорил себя:

— Мой недогляд, вот грех-то!.. Ещё в плясь пойдет!

Хованский свёл Лазаря с крыльца, и тот заартачился, потянул князя под навес в прохладу. Там на соломенной подстилке и за храпел сразу, как свернулся. Князь пошёл со двора по сомлевшей, податливой под подошвой, гусиной траве. Во всю мочь наяривали кузнечики, всё ещё плавал над Боровицким холмом звон, но теперь он был благостно-ласковым, растяжным.

Из Боровицких ворот Хованский вышёл на мост через Неглинную. Влево от него сонно текла, пожулькивала в брёвнах плотов Москва-река, мельтешила солнечным бисером. Берега обезлюдели, только на портомойных сплотках в устье Неглинной одинокая стрелецкая жёнка с высоко подоткнутым мокрым подолом без устали истязала вальком немудреное белье. Навстречу князю с другой стороны Неглинной из правобережной стрелецкой слободы шел, Хованский сразу узнал его, боярин Фёдор Ртищев, молодой, начитанный, щедрый податель христорадствующим, за что был прозван «сердечным печальником». Встретились на середине моста. Приветливоглазый Фёдор обнял князя, расцеловал.

— Заждался я тебя, Иван! — душевно признался он, открыто, по-детски глядя на него. — Рад видеть здравым. Никон-то как?

— Улидишь, — пообещал Хованский, тоже довольный встречей с боярином.