Гамма для старшеклассников

Когда-то я любил снимать публику на дымчато-голубые ленты. Дырочки перфорации вызывали во мне священный трепет. Я закупал бездну фотомелочей и спешил запереться в своей крохотной, подсвеченной красным фонарем лаборатории. Это было сродни какому-то чуду. Я клонировал образы, более того путем контрастирования и смягчения усиливал те из них, что более всего отвечали моим представлением о красоте и жизни. В такие моменты я почти воочию видел крохотную метафизическую нить связывающую лицо на фотографии и живой первоисточник образа. Что-то здесь без сомнения наличествовало, и с этим «что-то» казалось безумно интересным работать. Но, увы, с некоторых пор любовь моя несколько подувяла. Я заподозрил, что дни рождений, на которых я без устали работал затвором, мало-помалу превращаются в дни моих фотографий. Праздник претерпевал странный перелом, и меня начинали таскать из угла в угол, желая запечатлеть свои незамысловатые позы и улыбки. Иногда мне просто некогда было поесть! Зато и почести мне оказывались почти как имениннику. О нем, кстати, успевали забыть. На слуху было только имя фотографа. Странный азарт охватывал гостей, – в них пробуждались актерские качества, и каждый в меру своей фантазии старался изобразить что-нибудь особенно вычурное. Багроволицые кавалеры в тройках и галстуках становились на голову, кто-то пытался садиться на шпагат, а в групповых снимках начиналось вовсе неописуемое. Зубастые оскалы лезли в объектив, люди лепились в капустный ком и изо всех сил кричали, желая озвучить кадр, зарядить его своей взбалмошной энергией. Самое удивительное, что иногда им это удавалось, в чем убеждался я, садясь за проявочный столик. Кстати сказать, именинами дело не завершалось. На следующий день начинались звонки и расспросы. Все встречные и поперечные считали своим долгом поинтересоваться, что там с фотографиями и как удалась проявка. Таинственно улыбаясь, спрашивали, когда можно ожидать презента. Когда же «презент» расходился по рукам, начинались довольно странные воспоминания – воспоминания о том, как все они ФОТОГРАФИРОВАЛИСЬ.

Случались, разумеется, и обиды. Молодые девушки редко нравятся самим себе. Фотография – не зеркало, к ней другое отношение, и порция неприязни обязательно достается фотографу. Впрочем, может быть, вполне заслужено. Чего-то он, значит, не уловил. Какого-то прекрасного мига. И не оправдание, что такие моменты – редкость, что их караулят, как пугливую синюю птицу. Коли снимаешь, карауль! Выслеживай! И нечего объяснять, что жизнь – не фотография, что плакать и смеяться красиво не получается. Так уж оно принято. Вой и рыдания принято называть плачем, а разудалое человеческое гавканье – смехом.

Словом, когда я хочу просто отдохнуть и развеяться, фотоаппарат отныне остается дома, на верхней полке моего специального фотошкафчика, а я подставляю плечи под парадный пиджак и плетусь к зеркалу.

– Полезай, полезай! – говорю я упирающемуся костюму, и, морщась, он кое-как наползает на меня, застегнувшись на все пуговицы, старчески обвисает, израсходовав последние силы на этом рывке. Моему костюму в зависимости от обращения дают самый разный возраст – от трех до двадцати лет. То есть, после чистки и глажки – выглядит он года на три – не больше, а вот после гулянки, дней рождения или еще хуже свадьбы – на все двадцать.

Прежде чем покинуть квартиру, по старой привычке все же заглянул в шкафчик. Но в обществе громоздкого проектора, пахучих реактивов, стопок фотобумаг и кассет с отснятой пленкой – фотоаппарату явно комфортнее, чем у меня в сумке. Ну и ладно, ну и пусть!..

В общем так или иначе я оказался в гостях – за столом, в пиджаке и без фотоаппарата. Хозяина звали весело и просто: Василий Грушин. Он мне нравился, я ему тоже, хотя друг дружку мы понимали с трудом. Он был серьезен и верил в принципы, я тоже был серьезным, но, что такое принципы, не знал. Он мечтал переустроить мир к лучшему и на собственном примере неустанно доказывал, что это вполне возможно. Про переустройство мира я опять же ничего не знал, но Васю Грушина за эту его мечту любил. Любил, но не уважал, и за это он, кажется, уважал меня. Грушин был крупным начальником, его баловали подарками, улыбками и комплиментами. Я ему ничего не дарил и улыбался только когда мне этого хотелось. Но Грушин мне нравился, и он про это знал. Судя по всему, ему было этого достаточно.

Однажды я зашел к нему на работу и застал за странным занятием. Охрану из проходной он проверял на знание Пушкина. Здоровый малый перетаптывался у него в кабинете и с туповатой растерянностью повторял:

– Мой дядя… Дядя самых чистых правил…

– Честных, – мягко поправлял его начальственный Грушин.

– Чего?

– Честных, а не чистых, хотя честь и чистота – тоже, конечно, в некотором роде… Ммм… В общем не смущайся, продолжай…

Чуть позже в кабинет заходили секретари, водители, бухгалтера и тоже бубнили заученные строчки. Знатоков Пушкина Грушин поощрял премиальными. Ему явно нравилось быть спонсором просвещения.

– Но зачем? Зачем им это нужно? – спрашивал я его.

– Ты спрашиваешь об этом меня?