Гамбит

И неважно, кто из нас раздает,
Даже если мне повезет,
И в моей руке будет туз,
В твоей будет джокер.
Так не бойся, милая, ляг на снег,
Слепой художник напишет портрет…[3]

Сморщилась – сегодня этот образ был как-то некстати. Вот не про художников, пожалуйста. И не про джокера – ей такого везения никогда не доставалось.

А Ильяс в студии, наверное, подумала Лиля. Лечит нервы работой.

Не торопясь переоделась – жаль было вылезать из пончо, она еще постояла с ним в обнимку, прежде чем повесить в шкаф. Натянула домашнюю тунику. Вернулась на кухню, погладила Тигра. Сварила кофе. Пока варила, снова вспоминала того благотворителя. Ничего ужасного-то он не сказал, и вроде искренне хотел как лучше. А Ильяс… словно у него потребовали последнюю копейку в пользу цыганского табора, а не попросили помочь больным людям. Сволочь он все же, нельзя так. И ничего Настасья не права, если он может вот так, потрошителем, значит, такой и есть, а не тонкий и ранимый. Или все же права? Ильяс был такой трогательный, когда дарил кольцо, и явно надеялся, что она что-то ему скажет… а это его «ты – совершенство»? Вряд ли он каждой своей модели такое говорит. А может, и говорит. Для художника каждая модель – муза, неважно, кисти у него или камера…

Так, в сомнениях, выпила чашку кофе, вторую понесла в студию. Надо же сказать, что пришла.

Перед дверью в студию прислушалась, показалось, что «Крематорий» – оттуда. Странно, конечно. Ильяс у нас сноб, Ильяс слушает Арта Тейтума, Джо Кокера, Стена Гетца и прочий джазо-блюз. Но если для работы нужно настроение… любопытно, что он снимает?

Ничего он не снимал. Лиля и его самого разглядела не сразу – в студии было темно, только мерцал монитор и светился открытый бар. Насколько Лиля помнила, на той неделе бар был полон, а теперь зиял прорехами. И пахло в студии очень специфично. Кажется, кто-то тут пил, под сигареты вместо закуски. Мерзость.

Она только хотела зажечь свет, как ее спросили:

– Пришла? – хриплым, очень низким и незнакомым голосом. – Надо же…

Послышалось шуршание, звон бутылок, тяжелый плюх упавшего тела и немножко сумасшедший смех. Стало страшновато и в то же время почему-то его жаль. Может, потому, что сильные мужчины, когда им больно, куда слабее женщин.

– Ильяс? – Она потянулась зажечь свет, чуть не разлила кофе, выругалась под нос – и поняла, что забыла, где тут выключатель.

– Иди сюда. – Он как-то странно растягивал гласные, словно подкрадывался и щурился… да дери ж тебя! Где этот проклятый выключатель?! – Мой аленький цветочек.

Под насмешливые скрипичные пассажи и григоря-новское «кто ты, алый цветок или мечта мазохиста?»[4] звучало совсем не смешно. Лиля разозлилась. Ведь знает же, что она терпеть не может этого прозвища! Злость прогнала страх, и Лиля нехотя подошла, едва не запутавшись ногой в брошенной на паркет жилетке: вот глупость была, попросить его надеть жилетку почти как у Эри, как будто Ильяс может стать похожим на него!

Остановилась в паре шагов от Ильяса: он сидел на полу, прислонившись спиной к барной стойке. Босиком, без рубашки, в одних джинсах. Стараясь дышать неглубоко, чтоб не стошнило от запаха, Лиля брезгливо отпихнула тапочкой бутылку, кажется пустую. Ровно спросила:

– Кофе будешь?

– Я люблю тебя, – вместе с Григоряном пропел Ильяс. Фальшиво. И протянул руку за кофе. Как и следовало ожидать, рука дрожала.

И сколько же он выпил? Может, пора нести не кофе, а уголь? Или вызвать бригаду похмельщиков? Или кого там вызывают в таких случаях? Ладно, сперва кофе, а там видно будет.

Лиля сунула кружку ему в ладонь. Интересно, сможет выпить или разольет на полдороге? Судя по букету вони, что-то из последней бутылки таки разлил.

Надо же, выпил. Даже не облился. Поднял на нее глаза, криво ухмыльнулся.

– Я люблю тебя, – сказал почти внятно.

Лиля поморщилась. Она не любила пьяных излияний, и вообще пьяных не любила, опасалась и как себя с ними вести – не знала. Надо было все-таки ехать домой. Протянула руку за кружкой. Старательно ровно спросила:

– Ты ужинал?

– Мой цветочек меня не слышит. Какая досада-а…

Вместо того чтобы отдать кружку, Ильяс схватил ее за руку – и как только не промахнулся! – и повалил на себя. Кружку с остатками кофе отбросил, она со звоном разбилась. Лиля еле извернулась, чтобы не стукнуться о барную стойку, и оказалась на нем верхом. В нос шибануло особенно густым перегаром: желудок сжался, к горлу подкатила горечь. Лиля тут же рванулась прочь – он не пустил. Рассмеявшись отрывисто и хрипло, запустил руку ей в волосы и притянул к себе, чтоб смотреть прямо в глаза. Сопротивляться Лиля и не стала – это было все равно, что пытаться свернуть с рельсов трамвай.

Вот зачем, подумала она, понесло в студию?! Теперь не удрать, он же сломает и не заметит, железная лапа!

Так, тихо, осадила она себя. Без истерик. С пьяными – как с собаками, нельзя показывать, что боишься.

– Ильяс, отпусти. Пожалуйста.