Гайдзин. Том 1

– Я знаю, моя капусточка, – печально сказал он в день ее семнадцатилетия, когда она умоляла его купить ей заранее присмотренного мерина и подходящий костюм для верховой езды. – Я больше ничего не могу сделать, мне уже не к кому обратиться за услугой, я не знаю, кому еще можно попробовать выкрутить руки, каких ростовщиков еще можно уговорить дать мне ссуду. Я не знаю государственных тайн, которые можно было бы продать, у меня нет знакомых принцев, которых я мог бы возвести на престол. Я должен думать и о твоем младшем брате и о нашей дочери.

– Но пожалуйста, дядя, дорогой.

– У меня есть одна идея, последняя, и достаточно франков, чтобы оплатить скромный проезд на другой конец света к твоему отцу. Купить тебе кое-что из одежды, не больше.

Потом ей шили гардероб – у превосходной портнихи, – потом были примерка, подгонка, переделка и, о да, зеленое шелковое платье сверх первоначального заказа – дядя Мишель, конечно, не станет возражать, – потом захватывающее путешествие по железной дороге в Марсель, первое в ее жизни, потом пароходом до Александрии в Египте, дальше сушей до Порт-Саида, мимо Суэца и первых котлованов канала, который задумал мсье де Лессепс и который, как считали все знающие, разумные люди, являлся просто еще одним способом выкачать денежки из акционеров и посему никогда не будет достроен, а если и будет, то частично осушит Средиземное море, ибо его уровень выше, чем уровень моря на юге. Потом – дальше; и с самого начала – мольбами, уговорами, хитростью – все, как положено, первым классом: – На самом деле разница ведь такая крохотная, дорогой, дорогой дядя Мишель…

Сладко пахнущие ветра, новые лица, экзотические ночи и ясные дни – начало большого приключения, а на том конце этой радуги – красивый богатый муж, такой как Малкольм. И вот теперь все рухнуло из-за какого-то грязного туземца!

Почему я не могу просто думать о чем-нибудь хорошем, вдруг с болью спросила она себя. Почему все приятные мысли перетекают в плохие, плохие – в ужасные, и тогда я начинаю думать о том, что действительно произошло, и плачу.

Прекрати, приказала она себе, прогоняя слезы. Держи себя в руках. Будь сильной!

Прежде чем выйти тогда из комнаты, ты приняла решение: ничего не случилось, ты будешь вести себя как обычно, пока не наступят месячные. Когда они наступят – они наступят, – ты будешь в безопасности.

А если… если не наступят?

Не думай об этом. Господь не допустит, чтобы твое будущее было разорвано в клочья, это было бы несправедливо. Ты будешь молиться и останешься подле Малкольма, молясь и за него тоже, ты будешь изображать Флоренс Найтингейл, и тогда, возможно, ты выйдешь за него замуж.

Она повернула к нему голову, глядя поверх платочка. К ее удивлению он лежал с открытыми глазами и смотрел на нее.

– Запах все такой же отвратительный? – печально спросил он.

– Нет, cheri, – ответила она, довольная тем, что эта ложь звучала с каждым разом все искреннее и требовала все меньше усилий. – Немного супа, да?

Он устало кивнул, сознавая, что ему необходимо поесть, но что любая пища неизбежно извергнется обратно, терзая швы внутри него и снаружи, и боль, приходившая вслед за этим, снова заставит его стонать и корчиться, лишая достоинства, как бы он ни пытался справиться с ней. – Дью не ло мо, – пробормотал он кантонское ругательство. Кантонский был его первым языком.

Она поднесла чашку, он сделал глоток, она вытерла ему подбородок, и он выпил еще. Половина его существа хотела приказать ей уйти и не появляться, пока он снова не встанет на ноги, вторая половина смертельно боялась, что она уйдет и никогда не вернется.

– Извините за все это… я так счастлив, что вы здесь.

Вместо ответа она лишь нежно коснулась его лба: ей хотелось уйти, хотелось вдохнуть свежего воздуха, поэтому она боялась открыть рот. Чем меньше ты будешь говорить, тем лучше, решила она с самого начала. Тогда ты не угодишь в ловушку.

Она смотрела, как ее руки ухаживают за ним, помогают ему поудобнее устроиться на подушке, успокаивают его, и все это время возвращалась мыслями к привычной для себя жизни, в Гонконге или в Париже, большей частью в Париже. Ни разу не позволяла она себе останавливаться на полуяви-полусне той ночи. Днем – никогда, слишком опасно. Только ночью, заперев дверь на засов, одна, в безопасности своей кровати, открывала она плотину в своем сознании и выпускала неистовый поток мыслей и воспоминаний на свободу.

Стук в дверь.

– Да?

В комнату вошел Бабкотт. Она почувствовала, что краснеет под его взглядом. Почему мне кажется, что он всегда может прочесть мои мысли?

– Вот зашел проведать, как дела у моих пациентов, – бодро произнес он. – Ну-с, мистер Струан, как вы себя чувствуете?

– Примерно так же, благодарю вас.