Гайдамаки

— Отец, видно, подсматривал. Потому как калитка сразу — скрип. Я так и обомлел. Садик небольшой, а кругом частокол, колья острые. Куда побежишь? Сам не знаю, как я на яблоне очутился. А старый уже внизу под моей яблоней топчется. «Славный, — говорит, — вечер, дочка. Мне и то спать не хочется». Вытащил трубку, садится на колоду. И повел разговор. Про коня, повредившего ногу о борону, про урожай, про сад. Мне уже показалось, что и утро скоро. Ноги свело, а шевельнуться боюсь. Вовсе не стало мочи терпеть. Думаю, не выдержу, свалюсь сейчас прямо ему на голову. «Не мешало бы, — говорит, — собаку в сад перевести, яблоки созревают. Не привязать ли ее под яблоней?»

Несколько человек фыркнули в кулаки. Кто-то не выдержал, залился громким смехом.

— Поспать не дадут, черти окаянные, дышла бы вам в глотки! — выругался какой-то казак.

Зализняк повернулся на другой бок, подложил под голову руку. Стараясь не слушать, он перенесся мыслями далеко-далеко, в родное село. Оно припомнилось таким, каким он в последний раз покидал его. Это было весной. Вокруг хаты как раз зацвели сливы…

— Максим, — вдруг позвал его кто-то шепотом. — Где ты?

— Тут.

Около него присел Роман.

— На, — ещё тише зашептал он. — Тут тараня, хлеб. Вот кусок кавуна [14] квашеного. Бери же, ну! А какие-то там есаулы… Плюнь ты этому черту в глаза. Это дука [15] один из тутошнего зимовника.

Роман на четвереньках полез на свое место.

Тарань была совсем свежей, а кисло-сладкий терпкий кавун оставил приятное ощущение. Вспомнились кавуны, которыми всегда угощал малого Максима крестный отец. Бахча, обсаженная лозой, небольшой шалаш. Между ботвой ходит в длинной белой сорочке крестный… Нет, это не крестный, а мать… И Оксана. Они обе идут лугом прямо к нему…

«Дзень-бом, дзень-бом…»

Максим проснулся. Нет, это не сон. Кто-то бьет в котел.

— Вставай! — раздался в курене резкий голос. — Ляхи Степановский зимовник сожгли.

Толкая в темноте друг друга, казаки выскакивали во двор. В конюшне стоял шум, кто-то громко ругался, бил коня, пытаясь вытянуть из-под копыта повод. Казаки хватали седла, бегом выводили коней. Садились за воротами, тут же осматривали оружие, заправляли одежду.

Вскоре небольшой отряд в пятьдесят человек уже был в сборе. Наперед вырвался есаул, осадил коня:

— Трога-ай!

Есаул пустил коня рысью. Следом двинулся весь отряд.

— Откуда тут ляхи взялись? — спросил Максим соседнего казака, что на ходу выбирал из-под седла конскую гриву.

— Они часто наезды делают. Как бы сказать, в рыцарстве упражняются. Молодые шляхтичи хотят шпоры заслужить. На татар страшно — так они на мирных хозяев набеги делают, в плен берут. Мы на нижней переправе должны их догнать. Хорошо, хоть ночь лунная.

Казак не договорил. Потому что неожиданно над первым рядом низкий сильный голос начал песню:

Засвистали козаченьки

В похід з полуночі,

Заплакала Марусенька

Свої ясні очі.

Ему ответил откуда-то сзади звонкий, молодой:

Не плач, не плач, Марусенько,

Не плач, не журися…

Песню подхватили десятки голосов, и она поплыла над степью.

Отряд вырвался на холм. Слева на горизонте колыхалось зарево. Оно то уменьшалось, припадая к земле, то снова поднималось вверх, окрашивая багрянцем чуть не весь небосвод, пригасив далекие звёзды. Максим чувствовал, как его самого всё больше увлекала песня. В груди захватывало дух, сердце билось возбужденно и тревожно. Песня падала прямо под ноги лошадям и, вспугнутая стуком копыт, сразу же взмывала ввысь:

Ой, не плачте, не журіться,

В тугу не вдавайтесь,

Заграв кінь мій вороненький,

Назад сподівайтесь.

На мгновение песня затихла и снова взлетела ещё сильнее. Она опережала казацких коней, неслась над осенней степью. Руки крепче сжимали копья, ниже пригибались в седлах казаки. Есаул пронзительно свистнул. Песня оборвалась на полуслове. Дальше мертвую степную тишину уже будил лишь глухой топот коней. Так скакали ещё четверть часа.

— Вот они! — вдруг выкрикнуло несколько человек.

Максим внимательно всмотрелся вперед. Привычный к ночной степи глаз распознал вдали несколько темных фигур.