Гадание на любовь

– Погодите, барышня, – бесцеремонно прервала Зосимовна, и выражение простодушного, самозабвенного оживления, которое взошло на лицо Липушки, когда она вспоминала об этом эпизоде, а особенно – когда произносила имя неведомого Николаши, мигом угасло. – Как письмо к этому Федотке попало?

– Да почтальон передал, как еще? – пожала плечами Липушка. – Там целый пакет был газет, которые еще батюшка выписывал, но от которых мы никак не можем отписаться, мною заказанные журналы, альманахи, книжки… Все это Федотка должен вот-вот в дом принести, он в обход пошел, вокруг забора, а я как письмо увидела, так схватила его – ну как было удержаться, к нам же никто давным-давно уже, с тех пор как батюшка скончался, не пишет, – прочитала – и мигом напрямик, через сад. Так я Федотку и обогнала… А вот и он идет, – указала она на мальчишку, входящего в ворота со стороны большой дороги и несшего в охапке объемистый рогожный мешок – из тех, в каких отправляют многочисленную почту, направленную по одному адресу.

Был мальчишка белобрыс, веснушчат, босоног, одет в домотканую одежду и мало чем отличался от прочих своих деревенских сверстников. Правда, выражение его синеглазой физиономии было весьма смышленое и даже лукавое. Впрочем, при виде сурово сошедшихся бровей Зосимовны он сбавил шаг и начал сбиваться с ноги. Вид его сделался озабоченным и виноватым. Однако это произошло не потому, что он на самом деле чувствовал за собой провинность. Просто в присутствии строгой няньки, по сути дела – домоправительницы и, после смерти барина, управительницы имения, всякий из протасовских крестьян начинал ощущать себя виновным во всех смертных и несмертных грехах и в любую минуту мог ожидать от нее наказания, всегда сурового и никогда не отменявшегося даже прежним господином, тем паче – робкой барышней.

– С каких это пор ты, Федотка, почтальоном заделался? – сурово спросила Зосимовна. – А Савелий где же?

– Да там, у реки, на мостках. Там девки столовое белье полощут. Савелий и задержался с Агашей поболтать, – простодушно пояснил Федотка. – Увидел меня и говорит – на-ка вот тебе, держи-ка, снеси к Зосимовне почту. Да гляди, говорит, неси бережней, мешок вон разошелся. – В подтверждение своих слов Федотка показал барышне и Зосимовне порванный край рогожки. – И только он это сказал, как из прорехи возьми да и выпади письмо. Савелий глянул – он же грамотен! – и говорит: ага, это барышне, вишь, написано: г-же Протасовой Олимпиаде Андреевне в собственные руки, – его в мешок не клади, не то снова вывалится… Я письмо за пазуху сунул, пяток шагов прошел – гляжу, барышня за оградой гуляет. Ну, я и отдал письмо ей в собственные руки, как там написано.

– Тебе велено было почту кому нести? – спросила Зосимовна, приподнимая брови, отчего они зашевелились, как две черные гусеницы, готовые вползти под темный ее повойник.

– Тебе, Зосимовна, – отозвался Федотка, глядя исподлобья.

– А ты кому понес, щенок?

– Зосимовна, ты что? – удивилась Липушка. – За что ты на него гневаешься? Письмо мое, что ж такого?

– Ах так! – подбоченилась Зосимовна. – Ваше, значит? Так чего ж вы с этим письмом ко мне бежите, чего жалуетесь? Сидите с ним, если оно ваше, и сами думайте, что дальше делать и как теперь быть!

И она с самым сердитым видом ушла в дом.

Липушка ошеломленно захлопала глазами.

Федотка постоял-постоял, потом опустил на траву мешок, держать который ему было, видимо, уже невмочь, и сказал:

– Слышь-ка, барышня Липиада Андревна… Вроде бы на деревне говорят, ты теперь наша хозяйка, ну, с тех пор как барин помер?

– Конечно, я, а кто ж еще? – непонимающе посмотрела на него Липушка.

– А коли так, чего ж ты дозволяешь Зосимовне над тобой измываться?! Меня тятенька, бывает, выпорет за ослушание, мамка заушину даст, но чтоб нарочно измываться… Где ж на белом свете такое видано? Забылась Зосимовна, что ль?

У Липушки повлажнели голубые глаза, однако она вскинула голову и дрожащим голосом проговорила:

– Как ты смеешь, Федотка, мне такое говорить? Говоришь, Зосимовна забылась, а сам-то?

– Эх, барышня! – глубоко вздохнул Федотка. – Я ж тебя жалею, а Зосимовна – нет. Глядишь, она тебя со свету сживет и сама в Протасовке засядет владычицей. Тут-то нам всем и придет мертвый конец.

Он жалобно шмыгнул носом и, повернувшись к Липушке спиной, побрел к воротам, понурясь и загребая ногами.

Липушка растерянно смотрела ему вслед, потом вдруг крикнула возмущенно:

– Да как ты смеешь! Да ты ничего не понимаешь! Да ты ничего не знаешь! Нет, ну как ты смеешь-то, а?! Да кабы вы знали… кабы вы все знали! Ну почему, почему все меня только ругают и никто не хочет понять?! Да неужели нет у меня на всем свете ни единого друга, который подал бы мне помощь?!

– Если позволите, я буду вашим другом и подам вам ту помощь, которой вы желаете, – раздался в эту минуту женский голос, и Липушка так и подскочила от неожиданности.