G"otterd"ammerung: cтихи и баллады

Пессимист встает из-за стола и выходит из комнаты.

Нынче трубы проржавели,
Лебедою поросли.
Кружат черные метели,
Светит зарево вдали.

Стало тихо, как в могиле,
Не горит ни фонаря,
И трясиною застыли
Нефти мертвые моря.

Разгулялись злые бесы
Над руинами трубы,
Неподвижны “мерседесы”
Как гламурные гробы.

Поднялися из подвалов,
Словно тучи саранчи,
Стаи мрачных маргиналов —
Прежней жизни палачи.

Как гиены по пустыне
Всюду рыщут босяки,
И глазницами пустыми
Пялятся особняки…

Вбегает Пессимист, бледный, с прыгающими губами. Он кричит запинающимся голосом.

Пессимист

Вы сидите тут, вам весело,
Алкоголь гудит в башке,
А там менеджер повесился
На своем, блядь, ремешке.

Рвота рот ему забила,
И сработала кишка,
И вот пряжка отскочила
От его, блядь, ремешка.

Протягивает дрожащую ладонь, в ней блестит пряжка с надписью HUGO BOSS. Все вскакивают из-за импровизированного стола, опрокидывая икеевские табуретки. Подбегают к Пессимисту, толкаются вокруг него, зачем-то разглядывая пряжку.

Сатин (берет пряжку с ладони Пессимиста, держа указательным и большим пальцами правой руки, подносит ее к глазам, задумчиво произносит)

Надо же, пряжка. Эк его как.
То-то кусал он все локти.

(С неожиданной злобой продолжает.)

Захотел удавиться — на тебе в руки
                                                      флаг!

Но зачем, дурак, песню испортил?

(Размахнувшись, швыряет пряжку с надписью “HUGO BOSS” в окно, кое-как заклеенное пленкой и разломанными картонными коробками. Попав в одну их многочисленных щелей, пряжка вылетает наружу.)

Занавес

Конец третьего действия

2008

Захар Прилепин Печальный плотник, сочиняющий стихи

Такое редко случается: услышишь восемь строк — и все. Убит наповал.

В случае с Емелиным именно так и было.

Вот эти они, эти дикие и чем-то завораживающие стихи.

«Из лесу выходит / Серенький волчок, / На стене выводит / Свастики значок».

И дальше:

«Где Он, тот, что вроде / Умер и воскрес? / Из лесу выходит / Или входит в лес?»

Я иногда повторяю эти строчки про себя, совершенно не зная, о чем они.

В Емелине есть странный парадокс.

С одной стороны, нет ничего глупее, чем воспринимать все его тексты абсолютно всерьез, — что делают иногда буйные поборники тотальной толерантности (национальной, сексуальной и т. д., и т. п.). Нужно быть удивительно плоским и лишенным минимального чувства юмора человеком, чтоб не слышать, что больше всего и безжалостнее всего Емелин издевается сам над собой; или, если угодно, — над своим лирическим героем.

С другой стороны, нет ничего пошлее, чем воспринимать сочинения Емелина как срифмованные хохмы, и, слушая его, своеобразно напрягая лоб и скулы, только и ждать момента, когда можно в голос засмеяться. Нет ничего пошлее, говорим мы, потому что Емелин — это очень всерьез.

Парадокс, да.

Причем не единственный парадокс.

В Емелинской поэтике органично соединены элементы плача, порой переходящего почти в истерику — и глубочайшей сердечной сдержанности, мало того — человеческого мужества — очень внятного, ненаносного, последовательного.

Емелин кажется асоциальным типом — при том, что его тяга к упорядоченности и теплоте мира, или, если опять же угодно — социума, огромна. Сиротство как блаженство Емелин не собирается испытывать. Его блаженство — усыновленность; да и не только его — ведь он за многих брошенных и кинутых впервые подал голос.

Емелинские стихи абсолютно лишены той ложной многозначительности, что является признаком подавляющего большинства поэтических сочинений настоящего времени — и любую строку, написанную Емелиным, едва ли удастся наделить какими бы то ни было иными смыслами, кроме тех, что лежат на поверхности.