– Теперь понятно, кто научил ее относиться к себе как к особенной. Только мы не в средневековье живем. Если она так сильно хочет… Хорошо,
– Господи… – Я застонал. – Вы никогда не пробовали сказать ей что-нибудь хорошее? Чисто чтобы увидеть разницу?
Он воздел глаза к небу. Так же как она. Как сто раз она.
– Не туда стреляешь, юноша. Зависть, деньги. Желание иметь то, что другим досталось по рождению. Вот что мотивирует ее сильнее добреньких слов.
О, мне было что ответить («чушь», например), когда мы оба услышали звук захлопнувшейся двери. Я обернулся. Криста стояла у черной пассаты и пусто глядела на нас. Затем отвернулась, уставившись на улицу, втиснутую между забором парковки и каменным парапетом, ограждающим обрыв над водой.
– Не надо было отвечать… – донесся до меня шелест ее севшего голоса.
Роман Гёте, вероятно, тоже услышал его.
– Ты угнала корпоративную машину у моего бестолкового и с сегодняшнего дня безработного водителя! – крикнул он. – Считай, юноша избавил тебя от судебного разбирательства.
– Вы обещали, – резко обернулся я.
– Подойди, – проигнорировал он меня, но уничижения в голосе поубавилось. – Нужна твоя подпись. Заодно все обсудим.
Криста не сдвинулась. Я пересек дорогу, взял ее за руку, пытаясь вернуть если не к самой себе, то хотя бы ко мне.
– Давай послушаем, что он скажет.
Она колыхнулась, как воздух, и безнадежно прикрыла глаза.
Когда мы подошли, Роман Гёте закрывал машину. В его руках светился планшет. На таком же мы подписывали соглашения о неразглашении перед встречей по «Эгиде». Криста взяла его, молча склонилась над экраном.
– Первое – документы на выдачу тела. Синяя кнопочка. Подпись пальцем. Я разберусь. Второе – акт освидетельствования, он нужен для начисления компенсационной выплаты. Ада подписала все отказы, однако, чем раньше запустим процесс, тем лучше. Через пару дней нужно будет оформить генеральную доверенность на моих юристов, если ты не собираешься сама разбираться с перерегистрацией собственности. Затем…
Он резко замолчал. Слезы Кристы капали на экран, на акты и соглашения, всю эту многоступенчатую бюрократию из его равнодушного корпоративного мира.
– Я не понимаю… – прошептала она. – Что тут написано…
Роман Гёте глубоко, медитативно вдохнул:
– Здесь все то, что я говорю. Мне нет смысла тебя обманывать. Но ты всегда можешь пройти медико-социальную экспертизу и подать на меня в суд за то, что я воспользовался твоим уязвимым положением. Только учти, что это будут притязания дислексика к дислексику. Смягчающие обстоятельства могут не сработать на контрасте.
Я недоуменно вскинул голову.
– Вот это – совпадение, – заметил Роман Гёте мимо меня. – Генетика – та еще дрянь.
Криста протянула планшет обратно.
– Я… Не надо. Я справлюсь сама…
На секунду по его дрогнувшему лицу я решил, что Гёте заорет на нее. Но он только сдавленно застонал:
– Что ты за овца такая… В масле заживо сваришься, если сделаешь так, как я говорю?
– Прекратите, – вмешался я.
Криста зажмурилась.
– Тебе недостаточно того, куда вас уже завела ваша гордость? Куда ты еще прешь?!
– Хватит! Она в шоке!
Я встал между ним и Кристой, опустил дрожащий планшет. Слезы текли из-под опухших век не ручьями даже – морями, множа красные пятна на гипсовом лице:
– Я должна сделать все сама… Это моя вина.
Я сжал ее руки:
– Ты ни в чем не виновата. Мама серьезно болела, и…
Роман Гёте демонстративно фыркнул. Я с трудом удержался, чтобы не швырнуть в него планшет, оставшийся в моих руках.
– Я столько раз думала поступить, как он… – прохрипела Криста. – Просто уйти… Бросить ее, чтобы для меня все закончилось, и…
– Крис… Ты этого не сделала.
– Я не успела…
– Неправда.
– Я разлюбила ее, Миш… Разлюбила, как только она стала мне мешать.
Я взял ее за плечи, пытаясь поймать взгляд, удержать в нем свет, тающий вместе с рассудком:
– Не говори так. Ты очень, очень устала…
Криста выпуталась и, шатаясь, отступила:
– Ты был прав. Тогда, в клубе. Я не знаю тебя… Ты не знаешь меня… Я так хотела быть для тебя хорошей, думала… Может, тогда я стану хорошей по-настоящему… Но это невозможно. С теми мыслями, что у меня в голове…
– Крис. То, что ты думаешь сейчас…
Она колыхнулась, опустив веки: