– Я готова, – тихий голос за моей спиной кажется оглушительным выстрелом царь-пушки, заставляет вздрогнуть. И, честно говоря, я бы с удовольствием сейчас сорвался в бодрый галоп. – Зря вы сидите на льду. Это вредно для мужского здоровья, да и вообще…
– Ты вроде не желала приглядывать за мной, – расцветаю в ухмылке. Надо же, как у нее только получается делать из меня круглого дурака. Одним только словом эта «булка» с губами в форме банта, превращает всесильного меня в осла. – И что тебе мое здоровье мужское? Или ты попробовать его хочешь? Так я против. Мое эго не вынесет такое количество бабятины.
– Поехали к Маришке, – она краснеет. Наливается, становясь похожей на веснушчатую свеклу, и ей кстати очень это идет. Девке обидно до одури. Но реакции нет. А мне бы очень хотелось ее увидеть.
– Я тебя обидел?
– С чего вы взяли? – дергает плечом, затянутым в дешевую курточку. – Я давно научилась не реагировать на дураков и зажравшихся мальчиков, считающих себя пупами земли. Но при этом скрывающих за идиотской бравадой свое недовеличие. Вы ведь несчастный, одинокий и мне вас жаль.
– Ты сейчас похожа на боевого ежа, – ухмыляюсь, но в душе творится безумие. Она ведь попала в яблочко, только вот я ненавижу жалость. И эту толстуху наглую тоже ненавижу. Я хоть дочери нужен. К меня есть самая лучшая на свете Маришка, куча денег, положение в обществе и окружение, позволяющее мне быть собой. А меня жалеет дура, у которой кроме маленькой квартирки в дешевом доме и чокнутых подруг никого и ничего нет.
Вера идет к машине, слегка согнувшись под тяжестью небольшого саквояжа. Первый порыв помочь ей гашу сразу. Она обслуга, я царь в нашем ненормальном, навязанном мне тандеме. Пожалела она меня, сука. Мне не нужно ее глупое сострадание. Через неделю дам ей пинка под отбитый зад и забуду как страшный сон.
До дома матери доезжаем молча. Она смотрит в окно, кусает губу и тихо скрипит по стеклу пальцем, словно рисуя какие-то узоры. Она не некрасива. Зря Борька ей прилепил клеймо уродины: нос чуть вздернутый, мягкий подбородок, смешные щеки, на которых проступают ямочки, даже когда Вера не улыбается, губы эти ее розовые замечательные и россыпь веснушек. Все это делает ее миленькой, даже приятной, но какой-то блеклой. Может просто отсутствие косметики и глаза, реально какие-то больные сказываются на общем восприятии. Прическа растрепанная, торчащая во все стороны пружинками рыжих кудрей. Странная, но мне кажется, что я знаю ее очень давно. И не шапочно. А вот так, будто прожил с ней несколько долгих лет.
– Я подожду в машине, – говорит Вера ровным тоном, когда я поворачиваю ключ в замке зажигания, припарковавшись возле парадной матушки. – Думаю будет не очень удобно для визита посторонней женщины в дом вашей матери в столь поздний час.
– Я не приказывал тебе думать, – сузив глаза смотрю на сжавшуюся на сиденье фигурку. Не могу понять почему злюсь. – Вы должны будете помочь своей воспитаннице собраться. Это ваши прямые обязанности, а не раздумья об этикете и сидение в машине.
– Вы правы, – спокойствие в голосе чертовой бабы можно позавидовать. – Но все же напомню. Мы говорили о субординации. Будьте любезны…
Я не слушаю больше, выбираюсь из тепла машины в холод зимней ночи, мечтая вернуть вспять время. Она идет за мной как привязанная. Коза на поводке. Дышит ровно, но возле квартиры ее дыхание сбивается. То ли от быстрой ходьбы по лестнице, то ли от волнения. Вера судорожно застегивает курточку, поправляет шапку, будто моей матери не все равно, как выглядит прислуга. Смешно.
– Ты ненормальный? – первый вопрос, который задает родительница, распахивая дверь. Смотрит мне за спину, брезгливо скривив губы, и мне становится неприятно. И даже обидно за Веру, застывшую как изваяние. – Макар, это просто верх хамства являться ночью в дом пожилой матери, да еще в компании с очередной шалавой.
– Я не шалава, – голос Веры звенит от обиды, и мне ее даже немного жаль. Совсем чуть-чуть. Не настолько, чтобы защищать эту дурынду. Зато очень интересно, как она будет себя вести. Надо же, у нее есть голос, и достаточно возмущенный и красивый. Надо отметить, что когда она не блеет, как овца, ей очень идет. – И на вашем месте, я бы выбирала слова в присутствии внучки, которой кстати, давно пора быть в постели.
Только сейчас я замечаю испуганную Маришку, стоящую в полумраке прихожей. Вера права, ребенок еще даже в пижаму не переодет. И все это она успела рассмотреть, даже сквозь обиду и злость.
– Ты не на моем месте. И никогда на нем не будешь, – ухмыляется матушка, оценивающе рассматривая Веру. – И учить меня в моем доме, просто верх хамства. Но тебе неведомо понятие воспитания, правда? Мой сын всегда собирал вокруг себя шушеру.
Я не слушаю злых слов. Знаю их все наизусть. Зато думаю, что дотацию любимой мамочке надо бы урезать. И посмотреть, на какие шиши они с Игоречком будут удовлетворять свои потребности. А Вера молчит, и я знаю, что это говорит не о беззащитности, а об уме и такте, которые неведомы матушке.