Фрунзе

С линии приходили потрясающие вести. Один эшелон сжег три четверти своих вагонов. Когда «самоуплотняться» таким способом стало уже невозможно, эшелон построился боевым порядком на рельсах и двинулся с оркестром навстречу либо гибели, либо благословенному горячему солнцу Средней Азии, Другой эшелон поступил хитрее. Для прожорливой паровозной топки командир приказал вынимать из-под поезда шпалы, через одну. Когда об этом стало известно Фрунзе, он по телеграфу предал «изобретателя» суду и оповестил об этом всю дорогу…

12 февраля Фрунзе телеграфирует из Актюбинска командующему Заволжским военным округом: «Выехать до сих пор не удалось. Дожидаемся прибытия дровяного поезда из Оренбурга, и если он подойдет к вечеру, то, может быть, завтра в ночь выедем. Задержка еще на сутки произойдет из-за необходимости распиливать дрова…»

Но вот на двенадцатый день стоянки пришел состав с дровами, которые надо было еще пилить. Вместе с бойцами — охраной поезда — Фрунзе взялся за пилку дров. Большую часть и этого топлива он немедленно передал Актюбинску.

Паровоз не без труда сдвинул примерзшие к рельсам вагоны, затем хрипло, но бодряще свистнул, выбросил из заиндевевшей трубы клубы серо-черного дыма и двинулся в путь, к теплу Туркестана. Там-то была уже весна!

И вот, наконец, после многих дней мучительного холода показалось над необозримой казахской степью еще не жаркое, но уже теплое солнце. Это было родное, среднеазиатское солнце, намного раньше, чем в Москве, согревающее землю.

Каждый час приближал Михаила Фрунзе к родине, к горам Алатау, к Пишпеку и Ташкенту.

Вот выросли одетые снегом вершины Чимгана, навевающие летом прохладу на разморенный зноем Ташкент. Вот Келес мелькнул, вот громыхнул поезд по высокому мосту через Боз-су с деревянным старинным акведуком. Высокие чинары и кара-тереки, еще прозрачные, струились тонкими ветвями в светло-голубое, как кисея, небо. Солнце еще не слепило и не жгло. Вот потянулись желтые домики ташкентской окраины. Арбы с высокими скрипучими колесами замелькали на перекрестках.

Вот и вокзал, наконец… Поезд остановился. Оркестр грянул «Интернационал». Заместитель командующего Туркестанским фронтом Новицкий торжественно подошел с рапортом. Вытянулись встречавшие, приложив руки к козырькам.

Из-за штыков почетного караула, из-за плеч высших военных работников — Куйбышева, Новицкого и других — на Михаила Фрунзе вдруг глянули хорошо знакомые, родные глаза. Это был брат — врач Константин Васильевич, «брат Костя», с которым когда-то делил он и горе, и радость, и черствую краюшку хлеба, и кров в глиняном домике верненского писца. Константин Фрунзе работал теперь врачом в Ташкенте.

С трудом удержался командующий фронтом, едва не нарушив уставной церемонии. Чуть-чуть не вырвалось: «Костя! Ты ли?»

А потом, когда добрался до него сквозь густую толпу встречавших, засыпал вопросами:

— Что мать? Где она? Жива ли? Здорова ли?

Оказалось, что мать жива. Все это время она жила с одной из дочерей в городе Верном. Колчаковской агентуре не удалось ее обнаружить.

— Эх, ведь сколько лет не виделись! Поехать бы к ней сейчас же, помчаться!.. Да никак нельзя, Костя! — качает головой Михаил Васильевич.

Ожили в мельчайших подробностях картины не столь уж, в сущности, далекой юности. Ему, Михаилу Фрунзе, теперь тридцать пять лет, брату — тридцать девять… Свежи еще в памяти годы ученья, поездки из Верного в Пишпек, путешествие по горам Тянь-Шаня и Алатау.

— Горам я немало обязан… — как бы спускаясь откуда-то сверху, с задумчивой улыбкой говорил Фрунзе брату. — Они меня, Костя, и в тюрьмах подымали… Над отчаянием, над тоской бессильной. Как вспомню горы — словно взлечу, и сразу легче становится все переносить: издевательство всякое, возню с «парашами», даже смертные приговоры, о которых ты знаешь.

— А мы тебя, Миша, уже и не чаяли видеть в живых… Вдруг слышим — Фрунзе, Михаил Фрунзе ведет одну из красных армий на Колчака, потом в Туркестан… И верим и не верим… Неужели наш Миша? Да где же он этому делу научился… стратегии… тактике?..

Город Ташкент был похож в те дни на военный лагерь. Большой белый дом, одно из немногих трех-этажных зданий Ташкента того времени, был занят штабом командующего Туркестанским фронтом Михаила Фрунзе.

Весть о приезде нового командующего разнеслась очень быстро. Особенно поражало местных жителей— узбеков, что у него была борода.

— Сакал бар… Сакал бар… [23] — слышалось всюду.

Борода много значила в глазах мусульман. Борода была признаком умудренности, знаний, опыта. А когда стало известно по кишлакам, что новый советский начальник — уроженец Туркестана, хорошо знает местные языки и обычаи, то муллы и баи совсем насторожились.

— Такого зря не пошлют…

Да, Ленин знал, кого послать в Туркестан!

В день своего прибытия в Ташкент Фрунзе обратился к войскам:

«Сегодня, 22 февраля, я с полевым штабом прибыл в Ташкент и вступил в непосредственное командование войсками, расположенными в пределах Туркестана.

Первая мысль и слово обращаются к вам, красные воины старых туркестанских формирований.