Фронтовые записки

В лесу — снега, зима. А здесь — дорога покрыта уже весенним оттаявшим конским навозом, оттепель, санные колеи сырые, местами покрыты ледком и талой водой. Глубоки следы конских копыт на дороге. Но не это видит ездовый, не о весне думает. — Самолеты немецкие тут то и дело летают, обстреливают нашего брата. Успеем проскочить-то? — говорит ездовый. Не видно в небе самолетов. — Давай поезжай, — говорю ему. Выехали мы на середину поляны — гул слышен, из-за леса вылетел немецкий истребитель. — Заметил нас, круг делает, пропали теперь, — заметался ездовый. — Товарищ командир, я в снег побегу, укроюсь, — говорит он. — Беги, беги, — приказываю я, — зачем пропадать обоим. Лошадь стоит смирно. Лежу на спине, ясно вижу несущийся на меня самолёт, турель пулемёта и летчика, вцепившегося в пулемёт. Он тоже видит мою забинтованную торчащую руку, белые бинты на шинели, видит беспомощность раненого! Длинная пулемётная очередь пришлась рядом с санями, строчка от пуль обрызгала меня грязью. Лошадь испугалась и рванула. Я приподнялся. Самолёт выходил из пике, летчик, обернувшись, дал очередь назад, но пули легли далеко впереди нас. — Промахнулся, — крикнул я ездовому, который уже выбирался из глубокого снега. — Поехали!..Было два часа дня, когда мы остановились у какой-то избы в Холмах. Путешествие в санях кончилось. Молодые санитарки, или дружинницы, как их здесь называли, вытащили меня из саней и внесли в избу. В горнице было чисто, белые простыни делили её на две части. Меня положили на пол, раздели до белья, пока я отвечал на вопросы регистратора, сидящего за перегородкой: фамилия, звание, должность…Знакомый мне по Хамовническим казармам пожилой хирург в очках, ещё больше похудевший и утомлённый, тоже расспрашивал меня, как и при каких обстоятельствах ранило. Начал было я отвечать, да опять нахлынули с воспоминаниями слёзы, и он отступился от меня, только утвердительно повторяя — Да, да, всё это так ужасно! Разбинтовали мне руку. Он осмотрел её, бросил через плечо за перегородку — «Медианус», приказал забинтовать снова. Для обработки раны на ноге меня подняли и стали держать сильные руки дружинниц. Обработка продолжалась долго, а я, сам себя не узнавая, всё время беззвучно плакал горючими слезами, положив голову на плечо дружинницы, утиравшей мне глаза своим носовым платком и вместе с другими утешавшей меня. Пытался я объяснить, что совсем не хочу плакать, что получается это непроизвольно, что боли я почти не чувствую, не думаю о ней. Девушки, по-видимому, это понимали, обращались со мной умело, заботливо и нежно, не раз пить давали. Может быть, из всего происходящего это было самым ценным? — Ну, тут без рентгена ничего не скажешь: слепое осколочное ранение в область правого тазобедренного сустава, пошевели-ка пальцами ноги, — говорил хирург. — Ну, ещё попробуй! Пальцы чуть шевелились, а малейшее движение ногой, хоть на сантиметр в сторону, вызывало очень сильную боль. — Теперь поедешь в тыл, Москву увидишь, передавай ей привет, о нас вспоминай, как мы здесь живём и мучаемся. Да, эвакуация, — ответил он на вопрос регистратора и, взяв исписанный квадратик бумаги о ранении, засунул его в карман моего кителя. Вскоре снова оказался я в шинели, снова повязаны уши у шапки. Дружинницы перенесли меня на носилках в другую избу, где на полу лежало много раненых. Так и оставили меня на носилках вместе с полевой сумкой, вещевым мешком и чемоданчиком. Вскоре я забылся. Сквозь сон слышал, как то и дело входили и выходили какие-то люди, выносили и снова вносили в избу раненых. Кто-то громко говорил, кто-то ругался, дети и хозяйка вполголоса переговаривались, сбившись за печкой, за временами приоткрывавшейся пестрой ситцевой занавеской. Пробудился оттого, что кто-то осторожно, но настойчиво трогал меня за плечо. Открыл глаза, и они встретились с устремлёнными на меня большими серыми глазами склонившейся ко мне девушки в красноармейской шинели. — Давайте молока попьём, парное, тёплое, — сказала она. — Да и хлеб мягкий есть. Помогла мне приподняться, поднесла кружку к губам, дала выпить. От хлеба я отказался. Был в жару, желание есть отсутствовало. — Очень плохо себя чувствуете? — спросила она меня. — Хлеб-то я вам в вещевой мешок положу, пригодится ещё. Взяла вещевой мешок, перенесла его к изголовью: «Давайте развяжем его», — предложила она. Тут только я увидел, что правой руки у неё совсем не было. — Где же это руку-то? — спросил я. — Здесь, в Холмах, при воздушном налёте оторвало. Медсестрой была. Здесь ампутировали, здесь и осталась я. Хлеб-то дорогой на молоко выменяете, — сказала она, завязывая со мной вещевой мешок. Я откинулся, продолжая следить за ней глазами. Не расспрашивал ни о чём больше, не до того было. Опять забылся. На улице было уже тепло, когда вошедшие в избу красноармейцы подошли ко мне и, решительно взявшись за носилки, вынесли из избы. Тут же стояла полуторка с открытым бортом. Подняли меня на уровень машины, и вот я, как был в сапогах и шинели, запрятан в большой спальный мешок. Командир транспортного взвода Велижевский хлопочет, командует погрузкой. В машине уже лежат двое, в таких же спальных мешках. Я — крайний слева. — Пить, дайте пить, пить хочу, — говорю я Велижевскому. — Сейчас, сейчас, — отвечает он и вскоре подаёт большую белую кружку. Она наполнена доверху. — Водка? — спрашиваю я. — Ну конечно же, воды у нас нет, — смеётся Велижевский. — И нам давай, — говорит мой сосед. Узнаю его сразу. Это лейтенант Иванов Владимир, начальник штаба первого пехотного батальона. Рядом с ним — Витязь, лейтенант Арсентьев, или Мишка, Михаил, как сейчас мы его называем. Они тоже узнают меня. — Одна мина нас породнила, — говорит Иванов. Выпивают по кружке водки. В ногах, кроме наших вещевых мешков, появляется большой бумажный пакет с сухарями. Его определил туда шофёр, о чем-то шепчущийся с Велижевским. Это не ускользает от нашего внимания. Давай сюда сухари, — командует Арсентьев, густо добавляя ругательства. — Не для вас, не для вас, — говорит Велижевский, — нельзя так. — Можно! — кричим мы, начиная расходиться. Получаем по два сухаря, грызём и успокаиваемся. — Слушай, — говорю я Велижевскому, — остался на передовой у меня разведчик Смирнов. Орденскую книжку свою отдал он мне, и вот не довелось мне вернуть её. Я передам ее тебе, — верни ему обязательно. — Давай, — соглашается Велижевский и берёт протянутую мною орденскую книжку Смирнова. — Куда ранило? — спрашиваю я Иванова. Он то стонет, то начинает напевать что-то. — В живот. По стенке желудка прошло, навылет пробило, — отвечает Иванов. — А тебя? Арсентьев молчит. Только приглушенные ругательства всё время срываются с его губ. — В ногу ему осколок попал, щиколотку раздробило, — отвечает за Арсентьева Иванов. — Поезжай! Прощайте, — говорит Велижевский. Машина берёт с места, выруливает на подмерзающую к ночи апрельскую дорогу. Вскрикиваем, стонем, но вскоре Иванов затягивает, и мы недружно поём: «Комиссар, нас с тобойПобратал первый бой, Нам повсюду победа близка…»Прощай, фронт! Над нами звёзды. Кругом ночной мрак, а впереди, как всегда, дорога в неизвестное. Кто знает, что принесет она, что готовит нам завтрашний день, даже следующий час? Всю жизнь манит нас неведомая даль, порыв к ней движет нами, даёт силу жить. В этом мудрость и смысл жизни нашей, устремлённой всегда в завтра, в будущее.