Фронтовые ночи и дни

В конце концов решил изображать убитого. Через какое-то время стрелять перестали. Скосил глаза на немцев и увидел, что они сбегаются к крайним домам. Понял, что готовится атака. Первой ее жертвой буду я. Надо уматывать. Еще раз огляделся. Слева и чуть сзади, в метрах в тридцати — сорока, курятник. Я метнулся туда и залег за ним. Опять началась стрельба. Глинобитные стены прошивались насквозь, но это уже был неприцельный, не столь опасный огонь. Когда он стих, я выждал еще с полчаса и, петляя как заяц, помчался к бараку. Немцы были заняты подготовкой к атаке и почти не стреляли. В бараке я отыскал комвзвода и доложил о неудавшейся контратаке. Вместо ожидаемых упреков, я услышал похвалу.

Потом знакомый штабной телефонист передал мне: комбат доложил наверх, что приказ о проведении контратаки выполнен, но она была отбита. После этого я понял, что на фронте бывают атаки для «галочки».

Атака из последних сил

Весь день наш батальон пытался пробить немецкую оборону. Почему-то ничего не получалось. Обычно, когда мы очень нажимаем, они отступают; когда они очень нажимают, мы отступаем. А тут они почему-то держатся и не отходят. Впрочем, атаки наши довольно слабенькие. Артподготовка не проводится, танковой поддержки нет. Да и пополнение, которое мы получили, не такое уж упорное. Пройдут полпути до немецких окопов, а дальше их не поднимешь.

К вечеру оказалось, что в ротах почти не осталось живых. Уже после ужина, когда мы сидели за своими котелками, пришел связист из штаба батальона и сказал, что произошел серьезный разговор со штабом бригады. Опять получили приказ взять немецкие окопы во что бы то ни стало. Комбат чуть не плакал, говорил, что атаковать некому, что приказ выполнить невозможно. Но атаку повторили, и завтра с утра надо будет снова идти вперед. Будут собирать все остатки, кого только можно.

Действительно, через какое-то время пришел командир взвода и сказал, чтобы мы перебазировались в окопы первой роты. Вместе с нами пошел взвод автоматчиков, человек десять, наскребли несколько человек связных от командиров, которых обычно в атаку не посылают. И мы, человек тридцать, в темноте пошли в расположение рот.

Опять идти в атаку. Когда я попал в пехоту и в первый раз сходил в атаку, я понял — это мясорубка, самое худшее, что может быть на фронте: от тебя ничего не зависит, ты обязан подниматься под пулеметным огнем и идти вперед. Служба в авиации, танковых частях, артиллерии и т. п. — санаторий по сравнению с пехотой, воюющей на передовой. Шансов остаться в живых у пехотинцев в десятки раз меньше.

Поэтому, попав на какую-то очередную переформировку, я решил, что пойду куда угодно, только не в пехотную роту. Когда нас выстроили на площади и начали отбирать кого куда, вдруг появился какой-то лейтенант, прошел перед строем, посмотрел на нас, отошел и сказал:

— Смелые, два шага вперед!

Считаться смелым мне очень хотелось. Что-то меня подтолкнуло, и я сделал два шага вперед. Еще какой-то парень сделал то же самое. Лейтенант критически нас осмотрел и сказал:

— Пошли!

Так я попал во взвод разведки.

Пришли в окопы передовой, кое-как подремали и, как только рассвело, начали готовиться. Поле впереди совершенно ровное. Единственное укрытие — множество трупов наших солдат, накопившихся за дни атаки. Вылезаем из окопов и безмолвно идем вперед. В отличие от морских пехотинцев, о которых я говорил, мы атакуем без криков «ура». Мы, 7-я гвардейская авиадесантная бригада, атакуем молча, настойчиво продвигаясь вперед. Кстати, клич «за Родину» или «за Сталина» я слышал только в кино.

Метров через тридцать по нас начинают стрелять, потом все интенсивнее и интенсивнее. Залегаем. Бросок за броском мы приближаемся к немцам. Начался минометно-артиллерийский обстрел. Впереди встает непреодолимая стена из земли, осколков и пуль. Вжимаюсь в землю и жду, когда канонада прекратится. Наконец минометный обстрел кончается. Надо делать очередной бросок. Хотя пули свистят вовсю, готовлюсь, набираюсь решимости, потом сжимаюсь в пружину, выскакиваю и несусь вперед.

Линия немецких окопов уже близко. И вдруг чувствую: что-то произошло. Непонятно что, но потом догадываюсь: из немецких окопов перестали стрелять. Неужели немцы убежали? Не верится. Чудо. Это бегство всегда воспринимается как тайна. Непонятно, почему они убегают? Сидят в укрытиях, в безопасности. Мы идем на них почти в полный рост и представляем собой хорошую мишень. Они могут спокойно нас расстрелять. Зачем убегать?

Я понял это, когда сам оказался в роли атакуемого. Сидишь в окопе и стреляешь в бегущего на тебя немца. Вроде ты верно прицелился, стреляешь в него раз, другой, а он, как заколдованный, снова встает и идет на тебя. Появляется мысль: может, в твоем автомате мушка сбита, ствол искривлен. И когда немец приближается, ты уже уверен, что он неуязвим, что его нельзя убить.

Сила слова