Фронтовые ночи и дни

И Панов увидел: у сгоревшего дотла дома, у закопченной печной трубы сидел дед. Он был седой до белизны, даже брови выделялись двумя белыми полосками на смуглом, с глубокими морщинами лице. Его ладони, натруженные, заскорузлые, были сложены лодочкой. Он смотрел на руки и беззвучно шевелил губами.

Операторы подошли к старику.

Дед внимательно посмотрел на них, скрипучим голосом запричитал:

— Вот, фашисты, бусурманы проклятые. Деревеньку спалили. Людей побили. Хлебушек пожгли. Как жить-то теперь?.. — Он показал операторам в сложенных ладонях горстку полусожженных зерен.

Иван сказал:

— Надо снимать. — Он подготовил камеру, выбрал точку для съемки, опустился на колено. — Давай…

— Погоди, Вань, — остановил его Фельдман, — пусть он во время съемки что-нибудь говорит. Впечатление с экрана будет такое, будто он рассказывает зрителю о своей горькой судьбе.

Иван согласился.

— Дедушка, — попросил Зиновий, — вы вот так и сидите, только говорите что-нибудь.

Камера застрекотала, и Фельдман подал команду деду. Дед запричитал:

— Вот, фашисты, бусурманы проклятые. Деревеньку спалили. Людей побили. Хлебушек пожгли. Как жить-то теперь?..

— Стоп! Надо еще дубль. Как же я не ту диафрагму поставил? — недоумевал Иван.

Услышав звук работающей камеры, дед снова завел:

— Вот, фашисты, бусурманы проклятые. Деревеньку спалили. Людей побили. Хлебушек пожгли. Как жить-то теперь?..

— Стоп! Я бы еще разок снял, — виновато сказал Панов. — Расстояние неправильно выставил.

Как только заработала камера, дед зачастил:

— Вот, фашисты, бусурманы проклятые…

Панов наконец закончил съемку и пошел к машине.

— Иван, я сейчас… — Зиновий сел рядом с дедом. Помолчали. Потом спросил: — Дедушка, как думаете, когда война кончится?

— А кто ж ее знает? И началась-то она, распроклятая, нежданно-негаданно.

— Ну а в Библии-то что о войне говорится? — не унимался оператор.

— В Библии? — переспросил дед, подумал и уверенно сказал: — Знаешь, сынок, пока существует капиталистическое окружение, войны неизбежны!

Ошеломленный этой фразой, комсомолец Фельдман встал и пошел к машине, забыв попрощаться.

— О чем это ты с ним?

— Знаешь, Вань, этот старик вполне бы мог лекции по марксизму-ленинизму читать…

На прорыв

Снег. Много снега. Это даже не снег — снега… Полусожженная деревушка утонула в них. Из белого савана поднимаются немногие уцелевшие избы. Сквозь свист пурги докатывается тяжелый орудийный гул, мрачный, раскатистый. Мы здесь уже вторую неделю. Ждем, когда нас перебросят к партизанам. Мы — это мой друг оператор Николай Писарев и я, Семен Школьников. Но вылет все время откладывается.

Для большого документального фильма об освобождении Белоруссии надо снять боевые действия белорусских партизан. Без этих кадров не может быть фильма, потому что вся республика ведет героическую борьбу с немецкими оккупантами. И нам с Писаревым хочется как можно скорее попасть к партизанам.

Но вот наконец получено разрешение на вылет. Партизаны сообщили — площадка для приема самолета у немцев отбита. Мы с Николаем втискиваемся в маленькую кабину. У-2 спокойно тарахтит в темном небе. Вдруг очередь трассирующих пуль едва не срезала левое крыло нашего самолета. А мы беззащитны. Только переглянулись с Николаем, словно попрощались. У-2 скользнул к земле, выровнялся и понесся над самыми верхушками деревьев. Фашистский истребитель скрылся.

Вскоре мы увидели внизу желтые огни сигнальных костров. Летчик, сделав круг, посадил самолет на лесную поляну.

Мы на земле Белоруссии, в Ушачской партизанской зоне.

Нас окружают плотным кольцом партизаны. Они шутят, смеются. Нас удивляет их спокойствие. На Большой земле предупредили: в партизанском крае обстановка сейчас очень опасная.

Нас направили в бригаду Алексея Федоровича Данукалова. Размещается бригада в деревне Великие Дольцы. Алексей Данукалов — еще молодой человек, волевой, быстрый, цепкий.

— Снимайте, что хотите, — говорит комбриг. — Вот с Зюковым держите связь. У него в отряде всегда много боевых дел.

Утро уже по-весеннему солнечное. С небесной выси доносятся трели жаворонка. Тихо, мирно. Какая там война?! Идем по лесной дороге. Деревушка. На огородах крестьяне роют ямы — прячут свои немудреные пожитки. Почему люди покидают деревню? Ведь даже признаков приближения немцев нет.

Ближайший лес ожил, зашумел — прямо цыганский табор. Люди готовят еду, доят коров, стирают белье. Но вот со стороны солнца появляется самолет — и лес затаился. По самолету не стреляют — не фронт.

Самолет сделал круг и сбросил листовки. Покачиваясь, они медленно опускаются в лесную чащу, белыми птицами рассаживаются на голых ветках деревьев. Содержание их известно: белорусы, братья и сестры, не оказывайте сопротивление «законным властям». Едва скрылся немец-пропагандист, как появилось звено «юнкерсов». Их «агитация» оказалась более весомой: бомба за бомбой ложились на улицы, во дворы оставленной деревушки. Съемку мы вели среди грохота разрывов и пламени пожара. Это были горькие, жестокие кадры разрушения.