Фронтера

Она удерживала Звездоград семь месяцев, самые долгие семь месяцев в своей жизни. Она согнала в городок коров, коз и кур из ближайшей деревни Тюратам, угрожая жителям оружием, после чего предложила крестьянам убежище. Те, разумеется, отказались. Снаружи космодром подозрительно напоминал лагерь ГУЛАГа: колючая проволока да мрачные шлакобетонные здания.

Большая часть крестьян погибла спустя несколько недель, когда по степям, подобно монгольской орде, прокатилась Народно-Освободительная Армия Казахстана на джипах, вездеходах и мотоциклах с велосипедными шинами; вооруженные автоматами Калашникова повстанцы волокли за собой что-то весьма похожее на тактическую ракету класса «земля-земля» с ядерным зарядом.

Маяковская пропустила их. Они, в свою очередь, посчитали, что космодром не стоит усилий по его штурму. Выжившие крестьяне были иного мнения, атаковав Звездоград своим жалким оружием, и Маяковская не видела, как с ними можно договориться. Она приказала своим открыть огонь, и следующие две недели над городком стояла вонь от разлагающихся трупов.

Радио, когда работало, приносило вести из столицы. Первыми вакуум власти попытались заполнить собой чекисты. Хотя связь у них была первоклассная, верхушку спецслужб ампутировало во время путча, и малоопытные новые лидеры не сумели задержаться у власти. Начались бунты, мародеры стреляли во всех, кто носил серую форму КГБ. Москву разрывали на части.

В итоге собирать развалившееся выпало профсоюзам. При старом режиме они были просто частью государственного механизма, отвечали за трудовую мораль и прочую социалку, но когда на улицах появились первые трупы погибших от холеры, ВЦСПС расширил свою зону ответственности. Маяковская слышала, как по радио начинают проскакивать слова вроде «корпоративная инфраструктура» и «эффект базы». Профсоюзы взяли за основу организацию дзайбацу и ТНК, приступив к построению нового, менее централизованного общества.

Накануне Нового года она засунула под подушку три полоски бумаги и улеглась спать, одинокая, грустная, голодная. Утром вытащила наудачу одну полоску, развернула и увидела: Хороший будет год.

— Пожалуйста, — произнесла она, сидя на краю постели и радуясь, что никто не видит ее слез. — Ну пожалуйста.

В тот день она отбила телеграмму по старому адресу «Аэрофлота» в Москву. Не прошло и недели, как стали слетаться представители корпорации — прикинуть потенциальную пользу от нескольких квадратных километров винтажного космического оборудования. Маяковской присвоили почетный ранг вице-президента, а всех, кто был ей верен, наняла компания.

— У меня есть условие, — сказала Маяковская, разглядывая набранную мелким шрифтом бессмыслицу на распечатках подсунутого ей контракта. — Если будет новый полет на Марс, возьмите меня туда.

— Никаких проблем, — ответил какой-то другой вицепрезидент. Он носил очки с цветной оправой, хвастался западным образованием и одевался в джинсы с шелковой рубашкой и галстуком.

— Запишите это, — потребовала она. — Запишите это в своем контракте.

Представители компании переглянулись и пожали плечами. Вице-президент в очках с цветной оправой внес изменения в контракт, и Маяковская подписала его. Обменялись рукопожатиями, на столе появилась водка — они же русские, нет? — и все выпили за начало новой эры.

Казалось, от нее ждут, что она удовлетворится почетной пенсией и дачей, но Маяковская вместо этого привезла своих космонавтов обратно в Калининград и Звездный городок, на тренировочную базу. Три года она осваивалась в окружении нового недоверчивого начальства. И ждала бы еще десять, но не понадобилось. От глубоко законспирированного шпиона в «Палсистемс» поступили данные о невероятных открытиях на базе Фронтера.

— Мы готовы, — сказала она совету директоров и меньше чем через три месяца снова очутилась в Звездограде, пристегнутая к бортовому креслу модифицированного «Союза», устремленная к Марсу.

Маяковская считала историю несущественным процессом продвижения к настоящему моменту. Сообразно с этим, настоящее было для нее всего лишь инструментом созидания будущего. И вот как, сказала она себе, представляя орбитальный лазер над головой, я должна поступить.

Она переключилась на медленные арпеджио Макса Миддлтона, солирующего в Diamond Dust. После многократных прослушиваний она без труда воспроизводила струнный перебор по памяти, аккорды в миноре перемежали фортепианные ноты. Маяковской американская культура представлялась моральной и духовной пустыней с единственным за все время оазисом — джазом. Этой музыки капиталистическая идеология не коснулась, по крайней мере лучших ее образцов: там играли ради самой музыки.

Композиция завершилась восхождением к си-бемоль после высокой ноты до. Маяковская любила эту ноту за чувство цельности, внушенное парением ее над остальной музыкой. Наконец она отняла руки от клавиатуры, вытащила наушники и снова сложила.