Колос. Предложение командующего фронтом немедленно отступить на исходную позицию. Правда, он спрашивает, нет ли у тебя возражений, но это для виду. Через час предложение станет приказом.
Огнев. Я не об этом спрашиваю, читать умею...
Колос. Приказ есть приказ, и надо пробиваться назад.
Огнев. Это конечно. Но, во-первых, это еще не приказ, а предложение. Во-вторых, он неправилен по существу и гибелен. Пробиваться? Зачем? Где танковый корпус? Он говорит, потрепан, помочь не может. Неправда! Танковый корпус погиб. А теперь выходит, что будет потрепана и моя армия.
Колос. Пробиться сможем.
Начальник штаба. Командующий фронтом хочет выправить положение и решил, что лучший выход — отступить.
Огнев. К черту в зубы! Уже воронье слетается. Он послал нас вперед — не вышло, теперь иди назад, чего бы это ни стоило. А больше разве нет путей? Взломал я оборону врага кровью бойцов не для того, чтобы пробиваться назад, обратно. Моя армия будет жить, драться и побеждать. Она может и сделает это.
Капитан. Шифровка от члена Военного совета фронта Гайдара из Москвы.
Огнев.
Колос
Огнев. Правильно, старик!
Гомелаури. Ох и мороз сегодня! Тридцать пять есть?
Остапенко. Может, и есть.
Шаяметов. Мороз ничего, сквозняк — плохо. Дует, как у нас в казахской степи.
Башлыков. А у нас в Сибири такие морозы...
Остапенко. А у нас в Полтаве галушки.
Башлыков. А ты не перебивай, Остапенко.
Остапенко. А ты не хвастайся сибирскими морозами, когда здесь кишки до пупа примерзают. Расскажи Гомелаури, как у вас в Грузии.
Гомелаури. Ой, не вспоминай.
Шаяметов. Приказ. Командир знает.
Остапенко. Растолкуйте, хлопцы, почему в наших газетах пишут, что зима нам помогает, а чем злее мороз, тем хуже фашистам...
Гомелаури. Правильно пишут.
Остапенко. Що правильно? Хриц сидит в хате, в стене дырку сделал и пуляет, а мы ползем по снегу.
Башлыков. А когда из села выбиваем? Он мерзнет.
Остапенко. Чего ж он мерзнет? Когда мы его из одного села выбили — бежит в другое. А потому, кто драпает, тому повсегда жарко.
Гомелаури. Но ты же видел, сколько на них вшей. Ух! Я смотреть не могу. Даже тут крутит. На каждом солдате — сотни.
Остапенко. Это не от мороза.
Гомелаури. А от чего?
Остапенко. От грусти.
Башлыков. Ну?
Шаяметов. Не понимаю.
Остапенко. Был у нас на селе когда-то кулак, богатющий куркуль. Макогоненком звали. Всегда ходил чистый, пузо вперед, борода черная, расчесанная, как шелк, аж горит на солнце. А когда услыхал он, что идет линия на коллективизацию и дело его, выходит, табак, так его сильно грусть ударила. Встретил его. Смотрю, борода совсем поседела. Спрашиваю: «Дядько Макогоненко, что это у вас борода поседела?» Он отвечает: «Это, хлопче, у меня кузка в бороде завелась». — «А чего ж вы ее не выгоните?» А он: «Пущай живет. Грусть у меня в сердце, хлопче, такая грусть, что скоро помру». Так и с хрицем. Хотел он нас завоевать до осени, не вышло. Дожди пошли. Хриц в болото влез. И начала его грусть разбирать. А как зима пришла, грусть его еще больше ударила. И ходит он теперь, как куркуль Макогоненко. И не скидает с себя вошь, потому, видит — дело его табак! От грусти все это.
Башлыков. По местам!