Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

— Вот грузовик едет в центр. Довезет вас, товарищи. Извините…

В кабине пахло горячим хлебом. Ехали молча; шофёр смотрел вперед. Николаев сидел, уткнув нос в воротник, и, казалось, дремал. Но когда машина остановилась у комбината, он, прощаясь, задержал руку Горшкова.

— Ты — пацан Костя? Воспитанник моего старого шофера Василия?

— Узнали все же, товарищ комиссар…

— Да. И очень рад, что помог тебе когда-то. Не ошибся.

17

Осень незаметно перешла в зиму. Дожди вперемежку с мокрым снегом прекратились, воздух стал сухим и прозрачным. Теперь Горшков и Сережа, выскакивая по утрам во двор, поеживались и приплясывали под струей из шланга. Отвердевшая за ночь грязь с хрустом ломалась под сапогами.

Работа шла. Логинов соскучился по «настоящему делу»— так у него назывался ремонт автомобилей. Шоферы ходовых машин тоже помогали — мыли в керосине детали, притирали клапаны, вырубали из картона прокладки; особенно старался Обрезков: надеялся получить машину с новым мотором; все свободное время он работал в гараже «со своим харчем»: то привозил сбитую на тракте курицу, то варил картошку «на всех». А 7 ноября раздобыл свиной окорок и флягу спирта, Но рассиживаться в тот вечер не пришлось, потому что железнодорожники в честь праздника дали сразу четыре вагона порожняка под боеприпасы, и всем пришлось работать до утра — кому за рулем, кому грузчиком.

День в работе проходил незаметно, но по вечерам, особенно если Сережа уезжал с Примаком, на Горшкова наваливалась тоска и гнала его прочь из пустого га-ража. В такие вечера он забредал в скверик с развалившейся церквушкой. До войны здесь, наверно, было людно, а теперь одиноко хлопала на ветру разболтанная калитка, деревянная оркестровая раковина подгнила и местами провалилась, дорожки устилал слежавшийся слой палой листвы, площадку в центре беспорядочно загромождали гранитные глыбы — остатки церковных стен.

Горшков садился на почерневшую, растрескавшуюся скамейку, курил и смотрел на звезды или на освещенные окна студенческого общежития напротив; там иногда двигались тени, танцевала молодежь под баян. Однажды в садик пришли старик и девочка — щупленькая, малоподвижная; на ней были растоптанные валенки, тесное, с короткими рукавами пальтишко и мужская потертая шапка. Девочка принялась лепить снежную бабу, а старик присел отдохнуть рядом с Горшковым.

— Угостили б закурить, товарищ механик. Горшков повернулся, удивленный,

— Вы знаете меня?

— Чего ж тут хитрого: по спецовке вижу, да и бензинчиком от вас попахивает.

Горшков молча достал кисет и отсыпал старику горсть самосада. Подошла девочка. Косясь на незнакомого человека, потянула старика за рукав.

— Деда, холодно…

Горшков рассмотрел ее шапку из такого же потрепанного каракуля, как воротник у старика; неумело пришитые белые тесемки завязаны под подбородком.

Она не противилась, когда Горшков притянул ее к себе, поправил шапку, отвел с лица прядку светлых волос.

— Свои небось есть? — спросил старик и вздохнул. — Вот война. Осталась у меня на руках. А много ли я для нее могу? Какое детство без матери, без отца? — Он, кряхтя, встал и взял девочку за руку.

Горшков долго смотрел им вслед. Мохнатый край облака надвинулся на луну, стало темно. Лихо наигрывал баян за окнами общежития. И вдруг умолк.

Горшков поежился, как от озноба, провел рукой по волосам. Шапка упала на землю. Он машинально поднял ее, отряхнул, но так и не надел, — держа в руке, медленно побрел к гаражу. Налетевший ветер захлопнул за ним калитку скверика, и ее скрип тоскливо отозвался в сердце, словно это захлопнулась за его спиной дверь бревенчатого дома с зелеными ставнями в далеком степном городе…

Горшков брел и думал о дочке.

* * *

За окном уходящее в степь солнце, где-то рядом звучат тонкие голоса, они поют детскую песенку. На письменном столе в жестяном ведерке букет полевых цветов, за столом женщина в белом халате. Она удивленно и рассеянно смотрит на человека, от которого пахнет вином.

— Двухстороннее воспаление легких. Но сейчас опасности уже нет. Раз вы приехали, пущу вас. Только помните, ребенка нельзя волновать и утомлять. Подождите, я сначала предупрежу ее. Наденьте этот халат… И причешитесь, вот вам гребень…

Белые двери, белые стены, белые занавеси на окнах. На подушке копенка светлых волос. Девочка смотрит незнакомыми глазами, только на остром носике знакомая примета: поперечная белая щербинка — след падения с дивана. Как стыдно и как обидно прийти к единственному ребенку после долгой разлуки и не принести хоть какую-нибудь игрушку, лакомство!..

Сестра делает предостерегающий жест, подвигает к кровати табурет.

— Как долго ты не приезжал, папа… А где мама?

— Тебе нельзя много разговаривать, Аня, — поспешно говорит сестра.

— Я ведь уже почти здоровая. Пусть папа останется здесь.

Тонко жужжит под белой занавесью муха, внизу про-громыхивает по булыжнику грузовик. «Как теперь добираться до новой службы? Надо скорее заработать денег, как-то отблагодарить этих людей, явиться к дочке прилично одетым, с подарком…»

— Ты уже уходишь? — обеспокоенные глаза смотрят вслед. — Ты еще придешь, папа?..