Фронт без тыла

В районе Сороти осенью 1942 года мы завербовали одного из гитлеровских приспешников, имевшего довольно крупный чин — волостного старосты. Условились с ним о пароле, предупредили, что не будем церемониться, если увидим, что он поведет двойную игру. Видно было, что этот человек очень труслив, боится как нас, так и немцев. Мы на него особенно не рассчитывали — знали, что люди такого сорта принимают сторону только того, кто в данный момент сильнее. А враг осенью сорок второго силен был еще очень.

Но, оказавшись в Ругодевском лесу вновь, я все-таки приказал нашим разведчикам отыскать этого человека. И совершенно неожиданно мы стали получать от него информацию такой ценности, о какой трудно было даже мечтать. А ларчик просто открывался. В один из заходов к нему наших связных этот человек, имевший все основания рассчитывать на особое покровительство гитлеровцев, рассказал, что часто ночует… в стогу сена. Каждую ночь изощрялся он в изобретении все новых и новых способов спрятаться от людей, которых теперь смертельно боялся. Его пытались убить уже несколько раз, и не было минуты, когда он чувствовал бы себя в безопасности.

Все это не означало, конечно, что для нас наступили легкие дни. Их не было до самого конца войны. И все-таки мы наблюдали важные изменения. Они отражали те особенности, которые будут отмечены впоследствии как характерные для времени перехода ко второму периоду Великой Отечественной войны. В битве с гитлеровским фашизмом наступал решительный перелом.

Настало время разобраться в делах, которые натворил диверсионный отряд, почти месяц пробродивший где-то после гибели своего командира, разболтавшийся в этих скитаниях, потерявший и бдительность, и дисциплину. Его милостью полку пришлось принимать неожиданный бой, а затем покинуть Ругодевский лес, уже и не помышляя о нападении на гарнизон в Выборе. А ведь подготовка к этой операции отняла у нас значительное количество и времени, и сил. К тому же во время боя с карателями наши диверсанты проявили совершенно неожиданную скромность. Их действия были настолько вялы, безынициативны и осторожны, что мне пришлось на некоторое время оставить командный пункт и самому руководить боем на этом участке.

Казаков предлагал отряд расформировать, распределив диверсионные группы равномерно по другим подразделениям полка. Степанов считал, что отряд лучше сохранить. Он говорил, что разболтанность и недисциплинированность — следствие потери командира и что, назначив в отряд хороших руководителей, мы добьемся гораздо большего, сохранив при этом крупную боевую единицу, имеющую бесспорную ценность. Это мнение в конце концов и победило. Правда, из воспитательных соображений мы немного схитрили.

Приказав построить отряд, я, уже на костылях, вышел к нему и устроил разнос по полной форме. Говорил резко, не стесняясь в выражениях, назвал все их художества своими именами. Партизаны стояли молча, понурив головы. Боевые награды, блестевшие на груди почти каждого, были сейчас как укор: совсем еще недавно все говорили о мужестве и отваге этих людей, а вот теперь им нечего сказать, когда их отчитывают, как мальчишек. Они чувствовали свою вину и были готовы к наказанию. И все-таки, когда я сказал, решив припугнуть посильнее, что штаб полка принял решение о расформировании отряда, в строю послышался ропот, а затем — после традиционного «есть вопросы?» — партизаны один за другим стали просить о сохранении их подразделения. Они обещали искупить вину кровью, просили о любом другом наказании. Я почувствовал, что больше четвертый отряд хлопот нам не доставит.

* * *

Придя в деревню Сево, мы попытались, как это и было задумано раньше, организовать на озере рядом с ней прием самолетов. Однако из-за нелетной погоды в течение нескольких дней это никак не удавалось. Раненые мучились. Особенно плох был, пожалуй, Цветков — похудевший, бледный, совершенно не похожий на себя. Больно было на него смотреть. А ведь какой красавец парень был всего несколько дней назад! Не знал еще Вася, что навсегда останется калекой, что не ходить ему больше по партизанским тропам, не бегать на лыжах, не плясать лихо на вечеринках. По излечении в госпитале признают его негодным к строевой службе, демобилизуют, уедет он на родину. И все-таки не выдержит, вернется в Валдай, отыщет меня в штабе партизанского движения, где я к тому времени буду работать, и попросит найти для него дело. Так мы снова окажемся вместе. Уже до конца войны. А пока он лежал в жарко натопленной избе и бредил. Когда же приходил в себя, молчал, смотрел в потолок, о чем-то думал.

Совсем плохи стали и мои дела. От сильнейшей боли в ноге я не мог заснуть уже несколько ночей. Стопа начала чернеть. Я просил врача вскрыть и прочистить рану, но тут вмешался комиссар, запретивший операцию, для которой, говоря по справедливости, совершенно не было условий.