Фронт

Зной перекатывался вместе с волнами ковыля, дорога курилась серой поземкой; ее гнал горячий ветер. Пыль лезла в сапоги, за ворот рубахи, скрипела на зубах. Павел глотнул из термоса, прополоскал рот; очень хотелось проглотить эту воду, но он пересилил себя и выплюнул ее. От непривычно долгой езды на велосипеде ломило спину, колени, в ушах стоял звон, похожий на помехи в радиоприемнике, — то ли это ныла мошкара в воздухе, то ли где-то далеко работал мотор, кто его знает! Мысли ворочались неохотно, Павел уснул…

Проснулся он от озноба и еще от чего-то. Было темно, как не бывает даже в степи. Он догадался. Стянул с рамы велосипеда кожанку и сразу увидел звезды. Крупные и яркие, они висели низко, из-за кургана высовывался рог месяца. И будто от него качались в степи лучи белого света; в холодном ночном воздухе отчетливо слышался стрекот мотора. Павел, поеживаясь, влез в кожанку, подтянул молнию до подбородка, взвалил на плечи велосипед и пошел без дороги прямо на свет.

Ветер дул в правое ухо, леденил щеку. Сейчас, не как днем, он пробирал до костей, однако идти по высокой траве было трудно, и Павел быстро согрелся. Степь опускалась в пологую балку, лучи фар скрылись, а звезды над головой, наоборот, загорелись ярче. Шум мотора слышался явственно, но по временам он обрывался, словно умолкал голос друга, и на степь наваливалась тишина. Тогда Павел садился на землю и отдыхал. Так повторялось много раз; одну балку сменяла другая, свет исчезал и вновь появлялся, но никак не хотел приблизиться. Казалось, ни ночи, ни этому утомительному пути не будет конца. Во рту стало сухо и вязко, велосипед давил на плечо неимоверной тяжестью; хотелось отбросить его, лечь в траву, вытянуться и уснуть. Но как только раздавался шум мотора, Павел, скрипя зубами, вставал, облизывал запекшиеся губы и, покачиваясь, брел на звук. Однажды, когда он выбрался из очередной балки, трава перестала бить по коленям; теперь ока была короткой, жёсткой и хрустела под ногами. «Стерня!» — сообразил Павел.

Комбайн чернел неподвижной массои> Впереди, насколько хватал свет фар, лежали валки скошенной пшеницы. Слышалось звяканье инструмента. Две темные фигуры копошились возле комбайна.

— Механик? Наконец-то!..

— Какой же это механик, если техника на нем приехала!

Павел снял с плеча велосипед.

— Ну, и вашу технику тоже впору на себе тащить. Что у вас? Цепь, наверно?

— Ну да, барахлит. Слетает с ведущего барабана — и все! Мы с Верой вовсе замучились.

— Попить есть?

— Есть. На вот флягу. А что делать? У нас самая дальняя загонка. Я наказал шоферу, чтобы прислали летучку или механика. Машина придет за зерном, а у меня в бункере — шиш! А что делать, если цепь слетает?

— Натяжку надо ей дать посильнее.

— Какой ты умный! Что я, не знаю, что ли? Уже некуда.

Павел опустил флягу и посмотрел на парня. Подумал: «Сердится. Неловко ему перед ней».

Светлые волосы комбайнера были всклокочены, пухлые губы обиженно сжаты. Лицо девушки оставалось в тени.

— Серёжа не виноват. Он уже все испробовал.

— Все, все! — подхватил комбайнер. — Я, понимаешь, только с курсов. Хлеб убираю первый раз, и штурвальная моя — тоже. И несправедливо это: Федора Лузгина, самого опытного, — на первое отделение, под носом у совхоза, а нас с Верой вон куда загнали! По-ка-а механика дождешься!..

— Ладно. Давай зубило, бородок. Кувалда есть?

— Нету кувалды… Товарищ, ты пей еще. Воды хватит.

— Тогда давай гаечный ключ. Самый большой. Вместо наковальни. Понял?

— Ну да, понял! Понял…

Сережа засуетился: расстелил брезент так, чтобы на него падал свет фар, разложил инструмент.

Павел зажал в кулаке зубило, повернул его и поплевал на острие. Несколькими сильными ударами, так, что из-под молотка брызнули искры, расклепал цепь, вышиб бородком соединительные валики и вынул одно звено.

Вера и Сережа напряженно следили за работой незнакомца. Он стоял на коленях, ссутулив широкие, обтянутые тесной кожанкой плечи; его тяжелые кулаки, казалось, могли бы справиться с цепью и без инструмента.

— Готово. Ставьте, посмотрим. — Павел слизнул с пальца кровь.

Девушка поспешно подала ему чистую ветошь. — Возьмите, пожалуйста. Больно?

— Ерунда. Давно зубилом не работал.

Теперь он рассмотрел лицо Веры. Оно было совсем еще детское и какое-то смешно озабоченное. Румяная щека и светлая косынка перепачканы в машинном масле.

Когда комбайн тронулся, наконец, и пошел подбирать валки пшеницы, Павел растянулся на брезенте, подложил под голову рюкзак. Комбайн удалялся, двигатель тарахтел глухо и ровно, как вагонные колеса на стыках, и Павлу показалось, что он все еще лежит на жесткой полке, а за окном проплывают вишерские болота, подмосковные сады, плоты на Каме, уральские туннели, курганские степи. И всю дорогу — один, без Елены, бзз товарищей, без очкастого Генки… Генка! Тонкая шея, острый нос, на носу очки. В них отражается свет люстры актового зала. «Есть предложение исключить…» Так отражается, что глазам больно…