Фронт

Меньше всех выдержки оказалось у меня. «Разрешите, — говорю, — товарищ командир, дать радиограмму открытым текстом для быстроты». Он даже не ответил, лишь посмотрел строго. Потом приказал старпому вызвать шифровальщика и «действовать по уставу»! А сам еще больше замкнулся. Мы все, конечно, молчим: дисциплина. А командир вдруг отдает команду: «Рулевой, лево на борт. Штурман, сделайте прокладку, дайте курс. Возвращаемся на базу».

Развернулся наш корабль и пошел бороздить море на самом полном ходу. Мы прямо обалдели, стоим молчим. Да и что тут скажешь? Смотрим на командира, и радуемся, и удивляемся. А он только в ладошку покашливает да глазами шарит кругом…

Отмахали мы уже около двадцати миль. Наконец на мостик влетел шифровальщик. «Товарищ командир! Флагман передал — добро!» Тут мы все вздохнули, будто гора с плеч. У командира же ни одна черточка на лице не шевельнулась. «Сигнальщики, справа по борту плывет связка бревен. Кто докладывать будет?»

Рассказчик улыбнулся, помолчал.

Девушки заторопили его:

— Ну скажите же, благополучно с рыбачкой, да? Он засмеялся.

— Еще до прибытия на базу рыбачка родила. Вы бы видели, товарищи, какие тут дела пошли! Наверно, ни на одном военном корабле за всю историю флота не было таких разговоров. Матросы сообщали друг другу последние известия из лазарета примерно в таких выражениях: «Понимаешь, пацан! Три кило двести! Доктор говорит, что это самая норма!» А доктор, то есть наш начальник медслужбы, всю ночь, бедняга, рылся в медицинских книгах. «В академии, — говорит, — мы эту дисциплину изучали сквозь пальцы. Разве знаешь, где что тебя ждет!» Или вот: боцман наш купил в Мурманске для своей жены крепдешина на платье цветастого. Отрезал кусок — рыбачке в подарок. А Петрякова я встретил в дверях лазарета, в руках у него знаменитый цветок, «золотое дерево», срезал под корешки и обернут в бумагу.

Вообще в тот вечер почти весь личный состав побывал у тех дверей. А когда мы вернулись на базу, там на пирсе уже дожидалась санитарная машина. Кок надел фланелевку первого срока и нёс новорожденного в цветастой крепдешиновой обертке. Молодая мамаша смеялась и, я бы даже сказал, немножко плакала. Впрочем, этого доподлинно установить было нельзя, потому что она запрятала лицо в цветок «золотое дерево». Проводить рыбачку и ее сына вышли все, кроме командира. Такой уж это был человек. Он…

Рассказчик остановился на полуфразе, смешался: у входа в кубрик стоял седой худощавый моряк небольшого роста. На рукавах его парадного мундира сияли золотом адмиральские шевроны.

— Продолжайте, продолжайте, товарищи, — сказал он негромко и, кашлянув в ладонь, присел на рундук рядом с матросом в полинялой тельняшке.

Командир корабля помедлил, потрогал зачем-то галстук, одернул тужурку. Потом сказал:

— Да, собственно, я уже рассказал все. Остается только добавить, что месяц спустя мы навестили своего крестника в рыбачьем поселке. На этот раз с нами поехал и командир; ведь родители в его честь назвали своего младенца Виктором. И был этот младенец хоть куда! Наша делегация недолго думала, что ему подарить. Все были уверены, что он станет моряком, и решили единогласно — тельняшку. Вырастет, будет носить с честью.

Тишина оборвалась возгласом одобрения, смехом. Все смотрели туда, где на рундуке плечом к плечу сидели два моряка, молодой и старый. Один — в застиранной тельняшке, другой — в расшитом золотом адмиральском мундире.

С близких набережных в кубрик проникал шум

праздничного города.

ЛЕЛЬКА ФРОЛОВА

Рассказ

Они встретились однажды вечером близ Вердау в автотуристском лагере, каких немало разбросано по дорогам ГДР к юго-западу от Карл-Маркс-Штадта. Эти кемпинги очень похожи один на другой — комбинации благоустроенной гостиницы с палаточным городком, где, после того как помыл свою машину, можно рядом с ней и переночевать; это и дешевле и часто приятней: свежий воздух, звезды над головой — романтика…

Богаткин задержался возле своей «победы» — подкачивал воздух в запасное колесо, а немец бродил между машинами, искал, у кого бы прикурить. Так оии познакомились и разговорились. Этому способствовали хорошие сигареты, теплый вечер и то обстоятельство, что Богаткин неплохо знал немецкий язык. Сначала беседа, как это водится у автомобилистов, шла на чисто технические темы: о карбюраторах, качестве горючего, марках машин, а когда выяснилось, что Богаткин по профессии врач и живет в Ленинграде, немец воскликнул:

— О! Я два раза видел издали ваш замечательный город, но мне так и не пришлось побывать в нем.

Лука хорошо освещала немца. На вид ему было лет сорок пять, лицо слегка обрюзгшее, острый нос, светлые усы, взгляд холодный, невыразительный. «Вот такими пустыми глазами он, может быть, смотрел из кабины «мессершмитта» на блокадный Ленинград», — подумал Богаткин. И сразу вспомнилась война — смерть, голод, разруха. Толковать об этом, да еще с каким-то коммерсантом из ФРГ, не хотелось, и, чтобы переменить разговор, Богаткин сказал:

— Я живу не в самом Ленинграде. В Пушкине. Немец еще более оживился: