Фронт

Воздух дрожит от гула моторов, где-то недалеко бой идет, снаряды рвутся, а он говорит: книги спасать!

Сержант, конечно, вспылил:

«Нашел, что спасать! Тут башку в любую минуту оторвать может… Хоть бы книги приличные, а то рухлядь, старье… Ладно, холода пойдут, в печке сожжем».

А Кульков и говорит:

«Это и фашисты умеют. А насчет рухляди бабушка надвое сказала. Я смотрел, здесь есть книги, которым по двести лет и более. — Потом распорядился: — Рядовому Кербабаеву заложить пробоину, рядовой Петренко пусть отправляется вниз, ему надо прийти в себя. А пост примете вы, сержант. Остальным взять книги и снести в погреб. И чтоб все листки подобрать. А ну, взялись…»

Когда сержант отдежурил положенные часы и спустился в погреб, солдаты уже спали. Только один Кульков при свете «летучей мыши» ковырялся в книгах — они были свалены в углу, — вытаскивал измятые листки, осторожно так разглаживал их, и сержанту вдруг показалось, что тоскует старшина. Забеспокоился сержант, спросил:

«Зачем не спишь, друг? Смотри, как поздно, отдыхать надо».

А Кульков посмотрел на сержанта так, словно тот оторвал его от бутылки кахетинского, и недовольно сказал:

«С утра будешь сопровождать Петренко в медсанбат. Ему, оказывается, плечо все же порядком задело. А потом зайдешь вместо меня в штаб к начпроду. Ложись спи, а я еще посижу».

Следующий день сержант пробыл в отлучке, а когда поздним вечером возвратился, он из-за двери погреба услышал голос Кулькова:

«Мука для этого дела не годится, зря ты за ней бог знает куда бегал. Тут клей нужен прозрачный, а бумага папиросная, чтоб каждая буковка просвечивала».

Сержант толкнул дверь и увидел: горят три «летучие мыши», везде кругом разложены — на патронных ящиках, на нарах, даже на полу — страницы книг. На печурке стоит банка из-под тушенки, а Кульков помешивает в ней деревяшкой. Солдаты работают: подклеивают страницы, мажут.

«Товарищ старшина, — крикнул из угла Гончарук, — а у цей книжке напечатано не по-нашему. Хиба ж такую треба чинить?»

А Кульков объяснил:

«Чини, чини. Кому надо, разберется. Не зря же люди писали».

Солдат Лаптев, поживой человек, усы, руки, губы — все перепачкано клеем, мажет и говорит:

«Братцы!.. Бумагу режешь да клеишь — чего проще, а кажется, вроде бы и войны никакой нет. Работаешь себе».

«А война-то идет, — сказал сержант, — дадут команду, и уйдем отсюда, и вся твоя работа пропадет»,

Лаптев тогда прямо-таки растерялся. Все подняли головы и посмотрели на сержанта. А Кульков сказал:

«Кербабаев, у тебя пальцы тонкие, для мирного дела они в самый раз. Будешь страницы сшивать. Садись рядом со мной да смотри в оба. А ты, Лаптев, давай работай дальше. Только освободи койку товарища сержанта… Он будет отдыхать и ждать приказа о наступлении.

И что вы думаете? Сержант не рассердился.

«В моем, — говорит, — мешке есть тонкая курительная бумага. Возьмите ее для подклейки. А мне тоже давайте работу… Только не думайте, что я интересуюсь этим бесполезным рукоделием. Просто считаю неправильным от коллектива отрываться».

Ну, тут Кульков засмеялся.

«Садись, Георгий, подбирай по номерам страницы. А бумагу твою, — говорит, — мы давно уже сами взяли».

До сих пор не могу понять, как это старшина сумел тогда всех нас заразить своим переплётным делом! Сам удивляюсь! Где бы солдату в свободное время поспать, или письмо написать, или штаны починить, — куда там! Все книгами занялись, скажи пожалуйста! Даже сержанту—я это знаю точно — начало казаться, что время идет не так томительно. Солдат Гусев — он до войны слесарил — приволок откуда-то два ржавых гусеничных звена от танка. Целый день провозился, устраивал пресс для книг. А когда пресс был готов, Гусев посмотрел на инструмент, который надо было возвратить шоферу, и вздохнул.

«Зубило, — говорит, — что надо, да и ручник подходящий. Эх, так бы и поработал еще что-нибудь по железной части…»

С прессом работа пошла еще лучше; мы на ночь закладывали в него готовые книги, а потом упаковывали их в ящички из-под патронов, и каждый приклеивал к переплету книжки, которую починил, полоску бумаги и на ней писал свою фамилию. Но ещё много книг на успели привести в порядок: пришел приказ выступать.

Вот тогда сержант и сказал Кулькову: напрасно, мол, работали. А Кульков ответил:

«Не напрасно, товарищ Азарян, не напрасно!»

Дверь погреба он заколотил досками крест-накрест и прибил фанерку с надписью: «Товарищи! Здесь хранятся книги, которые мы спасли. Внутри найдете краткую инструкцию по переплетному делу. Клей в ведерке под нарами». И поставил внизу свою подпись…

Николай Иванович поднялся, обошел стол и молча протянул Азаряну руку. Тот машинально пожал ее. Глаза у него были отсутствующие, смуглое лицо напряжено,

— А где теперь Алексей Кульков?

— Пал в бою, — коротко ответил Азарян.

Ветер все шевелил бумаги на столе, шуршал ветхими страницами рукописи Тихона Соломки. На голубом листке, приклеенном к внутренней стороне переплета, виднелась надпись:

Эту книгу реставрировал старшина Советской Армии по профессии переплетчик Алексей Кульков.