Фромон младший и Рислер старший

— Ты прав, — сказал Планюс. — Так вот что мы сделаем… Письмо и пакет находятся у меня в Монруже. Если хочешь, мы пообедаем вместе в Пале-Рояле, помнишь, как когда-то? Я угощаю… Вспрыснем твою медаль старым винцом, чем-нибудь изысканным!.. А потом поедем ко мне. Ты возьмешь свои вещицы. И, если будет поздно возвращаться домой, мадемуазель Планюс, сестрина, приготовит тебе постель, и ты переночуешь у нас… Там очень хорошо… Ведь это деревня… Завтра в семь утра с первым омнибусом мы вернемся на фабрику. Поедем, земляк, доставь мне такое удовольствие! Не то я буду думать, что ты все еще сердишься на твоего старого Сигиамунда.

Рислер согласился. Он вовсе не думал о том, чтобы отмечать получение медали; ему хотелось только поскорее вскрыть письмо; он получил наконец право прочесть его.

Надо было приодеться. Дело нешуточное после того, как он полгода не расставался с рабочей курткой. А каким это было событием на фабрике! Сейчас же предупредили г-жу Фромон:

— Сударыня, сударыня!.. Господин Рислер собирается куда-то.

Клер посмотрела на него на окна, и вид этого крупного, согнутого от горя человека, который шел, опираясь на руку Сигиамунда, привел ее в глубокое и странное волнение. Она всегда потом вспоминала об этом.

На улице люди приветливо здоровались с ним. И уже одно это согревало ему душу: он так нуждался в доброжелательном отношении к себе!

Стук экипажей слегка оглушил его.

— У меня кружится голова… — сказал он Планюсу.

— Обопрись на меня покрепче, старина… Не бойся.

Планюс выпрямился и повел своего друга с той наивной, фанатической гордостью, с какой крестьянин несет изображение святого.

Наконец они пришли в Пале-Рояль.

В саду было полно народу. Все пришли послушать музыку. Поднимая пыль и шумно передвигая стулья, каждый искал места, где бы ему сесть. Друзья поспешно вошли в ресторан, чтобы укрыться от всего этого гама. Они устроились в одном из больших залов первого этажа, откуда были видны и зелень деревьев, и гуляющие, и струя фонтана между двумя унылыми клумбами. Для Сигиамунда этот ресторанный зал с позолотой на зеркалах, на люстре и даже на тисненых обоях был идеалом роскоши. Белая салфетка, булочки, меню — все наполняло его радостью.

— Хорошо здесь, а?.. — говорил он Рислеру.

При каждом новом блюде втого пиршества стоимостью в два с половиной франка с человека он громко выражал свой восторг и насильно наполнял тарелку друга.

— Попробуй!.. Очень вкусно.

Рислер, несмотря на все свое желание оказать честь пиру, казался озабоченным и все время поглядывал в окно.

— Ты помнишь, Сигизмунд?.. — спросил он вдруг.

Старый кассир, ушедший в воспоминания о прошлом, о первых шагах Рислера на фабрике, ответил:

— Еще бы не помнить!.. Первый раз мы обедали в Пале-Рояле в феврале сорок шестого года, в тот год, когда На фабрике установили плоские формы.

Рислер покачал головой.

— Нет… Я говорю о том, что было три года назад… В тот памятный вечер мы обедали вон там, напротив…

И он указал на большие окна ресторана Вефура, освещенные заходящим солнцем, точно люстрами свадебного пира.

— А ведь и правда… — пробормотал Сигизмунд, немного смутившись, и он невольно подумал о том, как глупо было привести сюда своего друга, пробудить в нем такие мучительные воспоминания!

Рислер, не желая омрачать обеда, резким движением поднял бокал.

— За твое здоровье, старый товарищ!

Он старался переменить разговор. Но минуту спустя сам перевел его на ту же тему и тихо, как будто стыдясь, спросил Сигизмунда:

— Ты встречал ее?

— Твою жену?.. Нет, никогда.

— Она больше не писала?

— Нет… Ни разу.

— Но должны же быть у тебя какие-нибудь сведения о ней. Что она делала все это время? Она живет с родителями?

— Нет.

Рислер побледнел.

Он надеялся, что Сидони вернется к матери и будет работать, как и он, чтобы забыть и искупить свою вину. И в зависимости от того, что узнает он в тот день, когда получит право говорить о ней, он будет строить свою дальнейшую жизнь. В отдаленном, неясном, как сон, будущем он видел себя уединившимся вместе с Шебами в каком-нибудь затерянном уголке земного шара, где ничто не напоминало бы ему о минувшем позоре. Это, конечно, не был какой-то определенный план, но это жило в нем, как всегда живут в человеческом сердце потребность и надежда вернуть утраченное счастье.

— Она в Париже? — спросил он, подумав немного.

— Нет… Вот уже три месяца, как она уехала, и никто не знает, куда.

Сигизмунд не добавил, что она уехала со своим Казабони, чье имя она теперь носила, что они вместе разъезжают по провинциальным городам, что мать ее в отчаянии от разлуки с нею и что известия о ней она получает только через Делобеля. Сигизмунд не счел нужным докладывать обо всем этом и, сказав: «Она уехала», — замолчал.

А Рислер не осмелился расспрашивать.