Фройляйн Штарк

— Фройляйн Штарк, — ответствовал дядюшка, — здесь библиотека. У нас на борту — несметные сокровища Востока и Запада, всё — от Аристотеля до ящура, и я не позволю ни вам, ни кому бы то ни было оскорбить возвышенно-благородный дух презренным мамоной!

— Нет, позволите, — сказала она.

— Нет, не позволю, — сказал он.

Под потолком поблескивали хрустальные призмы люстры, окна потемнели, дядюшкины предшественники исчезли в матовом блеске своих покрытым лаком портретов.

— Монсеньер, — не унималась фройляйн Штарк, — мальчишка обошелся нам недешево, это были дополнительные расходы, целое лето, и вообще: что вы имеете против киоска? У вашего отца тоже был киоск.

— Предупреждаю вас…

— Но это же правда!

— Silentium!

— Без киоска нам во время войны было бы не вытянуть купальню.

Дядюшка застонал, но фройляйн Штарк не знала пощады.

— А что тут такого? — произнесла она со своей улыбкой Мадонны. — Кацы всегда чем — нибудь торговали-то тканями, то бельем…

— Фройляйн Штарк!!! — вскричал дядюшка, побагровев, вне себя от ярости. — Я не желаю больше слышать ни о каком киоске! Никогда! Вы меня поняли?

Однако первой весточкой из библиотеки, которую я получил в монастырской школе, была открытка с видом барочного зала из киоска, открытия которого фройляйн Штарк, как и следовало ожидать, в конце концов добилась. Чья-то чужая рука писала, что дела в киоске идут все лучше, они торгуют ликерами — конечно же, аппенцельскими! — кофе, ореховыми хлебцами, а кое-кто даже покупает брошюры монсеньера. Я представил себе, как она восседает за своим прилавком с улыбкой Мадонны, в зеленой охотничьей шляпке набекрень, рюши на рукавах, на воротнике и на груди, и тут вдруг заметил, что она сама подписала открытку — детским почерком, как гирлянда, увившим специально проведенную карандашом едва заметную линию: «Фройляйн Штарк».

56

Когда я получил открытку, уже опять была весна, за окном все ярче разгоралась синева теплого мая, с переполненных желобов на крыше капала талая вода, а внутри, в коридорах и залах монастырской школы, по-прежнему царила суровая зима. Наш префект раз в неделю выдавал почту. Но говорил он не «почта», а «пёчта», не «неделя», а «неделя», не «бездельники», а «бёздельники», заменяя почти все гласные на «ё», а когда кто-нибудь из нас медлил, не решаясь нырнуть под холодную струю воды в подвальной душевой комнате, «свётой отёц» вопрошал, не «ёврёй» ли он, который боится, что мы решили его тайно окрестить.

Остальные при этом смеялись. Должны были смеяться. А «свётой отёц», как всегда, бормоча себе под нос «Богородице Дево, радуйся», тем временем скрывался в клубах пара, чтобы закрыть горячую воду и открыть холодную. Вернее, ледяную. Так мы научились с радостью надевать рясу. И я тоже научился этому. А еще я научился смачному, угодливо-разудалому смеху «настоящих мужчин», которым мы отвечали на шутку начальства, когда очередной «ёврёй» пытался выйти сухим из холодной воды.

Может, дядюшка и в самом деле был прав со своим «nomina ante res»? Иногда мне кажется, что так оно и есть. Прежде чем мы появляемся на свет, наша история уже готова, полотно нашей судьбы соткано — нос крючком, маленький Кац убит, на его костях сидит школяр-семинарист во имя Отца и Сына и Святого Духа. Однако оставим это, оставим «спекуляции». Я просто хотел рассказать о своих летних каникулах в библиотеке и не более того, и вот, поскольку эти каникулы подошли к концу, мне нужно было сложить свои вещи в набитый шерстяными носками чемодан и, сев на крышку, защелкнуть замки. Фройляйн Штарк помогала мне при этом. Когда мы наконец управились с крышкой, она посмотрела на меня искоса, улыбнулась и сказала:

— Не бойся, глупый! Носки выстираны.

Ночью пошел дождь, задул холодный ветер; пришла осень, а на следующее утро, когда я, по обыкновению, нес свою башмачную службу, к моей радости, вдруг появились посетители. Это была группа довольно странного вида, но их обслужили так же, как и других, — старец швейцар из последних сил открыл дверь, гардеробщик занял свою позицию за стойкой гардероба, чтобы в полусне принять все, что надлежало принять от посетителей: пальто, зонты, сумки — одним словом, все, что может повредить священному миру книг и пресловутому полу. Потом они, шаркая ногами и осторожно озираясь, потащились в мою сторону, и мне на какое-то мгновение показалось, что Блаженный Августин прав и настоящего, того, что мы называем «сейчас», не существует, а есть лишь прошлое. Но это были не еврейские беженцы из дедушкиной купальни, как я в первый момент подумал, а бездомные бродяги и нищие коммивояжеры, поднявшиеся на борт книжного ковчега, чтобы согреться. Они один за другим совали трясущиеся ноги в войлочные лапти, скользили в зал, медленно поднимали головы и, пораженные гранд иозным книжно-живописным великолепием, едва слышно произносили:

— О!..