Фройляйн Штарк

Нет. Здесь мне никто ничего не объяснит. Только что башенные часы пробили четверть шестого; если я потороплюсь, то еще поспею к Вечерней Красавице. И я бросаюсь прочь из церкви, мчусь по лестнице, перепрыгивая по две-три ступеньки, бегу запыхавшись по коридору, дергаю за шнур звонка, пролетаю мимо старца швейцара, прямо к своему рабочему месту. Я поспел как раз вовремя — вот она приближается, невесомая, легконогая, все ближе, все красивее. И сегодня, моя дорогая, мне наконец удастся немного приподнять башмак, — не слишком высоко, но так, чтобы ваша ножка непроизвольно согнулась в колене; не очень заметно, но так, чтобы подол вашей юбки соскользнул с колена, — не очень далеко, но так, чтобы я, затаив дыхание, мог нырнуть в ваш шатер, распахнуть глаза и…

19

Туман. Потом немного проясняется, над серыми холмами плавает маслянистое солнце, и вдове портного Каца, путешествующей со своими семерыми детьми и всем домашним скарбом, то и дело приходится утирать пот. Старший сын, Йозеф, тащит тележку, на которой среди корзин и узлов трясутся его братья и сестры. Когда дорога идет в гору, мать толкает тележку сзади.

— Быстрее! — кричит она, наклонив голову и упершись руками в задний борт. — Давай, тащи!

Дорога ведет от одного холма к другому, и за каждым холмом, увенчанным ореховым деревом, в туманной низине, кажется, лежит одна и та же деревня с белой церквушкой и утопающими в герани крестьянскими домами — каждый раз одна и та же колокольня, одни и те же дома с геранью на окнах. Доберутся ли они вообще когда — нибудь до места?

Когда они спрашивали, далеко ли еще до равнины, крестьяне качали головой, кое — кто чертыхался, мол, пропади она пропадом! Лишь какой-то коммивояжер с медицинским саквояжем, в котором позвякивали склянки с каплями и тинктурами, указал саквояжем на север, в сторону гор. I)je же там может быть равнина?

Однажды утром мать не выдержала и разрыдалась. Было опять туманно и душно. И тут произошло чудо. Йозеф, который не мог больше слышать всхлипывания матери, схватил случайного прохожего, какую — то серую безликую фигуру, за рукав и спросил, где тут равнина. Прохожий показал пальцем на густые, холодные желтовато — серые клубы тумана:

— Тут. Она самая и есть.

Ни домов, ни деревьев, ни даже кустарников. Раскисшая дорога ведет через зыбкие мостки, связанные вместе жерди, соединяющие болотные кочки. Под мостками булькает и хлюпает, повсюду вода, покрытая щетиной осоки и камыша, и над всем этим — туман. Это и в самом деле была Линтская равнина, получившая свое название от реки Линт. Мать опять расплакалась, на этот раз от радости. Наконец-то добрались! Йозеф представлял себе все иначе — больше, просторней, красивей. Когда туман рассеялся, он увидел, что равнина — это всего лишь полоска заболоченной земли, перерезанной прямым как струна каналом, между двумя параллельными рядами гор, без неба, без деревьев. Но для матери это была равнина, окоторой так часто рассказывал отец, и потому она решила остаться здесь с детьми.

Они жили в хижине торфяника у подножия насыпной дамбы. Какая-то железно — дорожно-строительная компания пыталась проложить здесь рельсы, но строительство в конце концов заглохло, как и все, что тут делалось и затевалось, — его засосало болото. Чтобы прокормить себя и детей, мать занялась шитьем. В ловкости и умении ей, конечно, трудно было сравниться с мужем, однако она много раз (багровея от злости) слышала, как он нахваливает клиентам свой товар, и теперь с успехом подражала ему — да еще с каким успехом! Язык у нее был подвешен куда лучше.

— Эти теплые нарукавники навсегда избавят вас от ревматизма и подагры! — храбро заявляла она. — А это белье — о-ля-ля! Оно не только греет почки, мсье, оно возвращает силу молодости. Но только, чур, никому не рассказывать об этом!..

Летом небо становилось в мелкую крапинку: мириады комаров наполняли все вокруг жужжанием и облепляли все живое и неживое: людей, собак, дома. Кац, направляясь по деревянным мосткам к очередному клиенту, уподоблялась шагающей, злобно жужжащей туче насекомых, а черный гудящий ком, катившийся за ней следом, мог быть ее младшим сыном или увязавшейся за ней собакой — трудно было разобрать. Одна казнь египетская сменяла другую: летом комары, осенью туман; а болото, эта зловонная, тухлая жижа, из которой то и дело слышались отчаянные крики о помощи, далекие или близкие! То какой-нибудь путник сбивался с пути, то местный житель блуждал, как тень, в этом белом, зачумленном мраке. И никому и в голову не приходило поспешить им на помощь: это было не только опасно, но и бессмысленно — здесь невозможно было отличить человека от призрака.

Крики становились все тише и тише; наконец они обрывались, и вновь воцарялась тишина. Ни щебета птиц, ни кваканья лягушек — ничего. Только туман. Без конца и без края — как Россия, сказал однажды отец. И вот Линтская равнина тоже стала бескрайней, как Россия. Туман рассеялся, горы подступили ближе, но равнина казалась такой же необъятной, как та далекая страна, которую Зендер Кац покинул много лет назад.