Фритьоф Нансен(Его жизнь и необыкновенные приключения)

И столько гнева, боли было в его голосе, когда он произносил эти слова, что даже самые яростные враги того дела, за которое он теперь боролся, не посмели сразу выступить против. Он сошел с трибуны. На галереях, где сидела допущенная на заседание публика, загремели аплодисменты. Это была почти овация. Но зал не подхватил ее.

Выступил представитель Южной Африки. Он поддержал Нансена. Но тут, бледный от ярости, поднялся один из делегатов.

— Что касается меня, — голос его срывался, — то я предпочел бы быть свидетелем гибели всего русского народа, чем рисковать поддержкой большевистскому правительству!

Подробного отчета об этом заседании в печати не появилось.

Ни одно телеграфное агентство не передало всей речи Нансена. Ни одна газета не напечатала ее целиком.

Вскоре Лига наций объявила, что она ограничится ролью простой советчицы во всем, что связано с помощью России.

В голодном Поволжье

Паровоз протолкнул вагоны под деревянную пограничную арку с выцветшей кумачовой звездой на верхушке.

— Ура! Да здравствует Нансен!..

К вагону, толкая друг друга, бросились люди. Нансен хмурился, взволнованно разглаживая усы. Произносить речь не хотелось. Но и красноармейцы в остроконечных суконных шлемах, и железнодорожники, и мужики, стучавшие от холода лаптями по мерзлой земле, чего-то ждали от него.

— Я постараюсь, чтобы вашему Поволжью помогли! — сказал он, и переводчик прокричал его слова в толпу. — Помочь должны все западноевропейские державы. И я хочу добиться этого!

Загудел надтреснутый станционный колокол. Мальчишки побежали за поездом. На других белорусских станциях за окнами вагона тоже темнели толпы, кричавшие «ура». Нансен выходил на площадку и махал широкой черной шляпой, подставляя голову ледяному ветру, гулявшему над осенней Россией.

В Москве Нансен задержался недолго. Он сказал Михаилу Ивановичу Калинину, что хотел бы проехать по голодным местам Поволжья. Калинин недавно вернулся оттуда и посоветовал Нансену: «Если вы хотите увидеть всё — поезжайте в Саратовскую и Самарскую губернии».

Нансен отправился на Волгу вместе с доктором Феррером, человеком доброй души, долго жившим в Индии и видевшим в своей жизни много страданий.

Паровоз с двумя прицепленными к нему вагонами бежал на восток. Кое-где на станциях разгружались эшелоны с зерном. Их охраняли голодные красноармейцы. Хлеб увозили в детские дома, смешивали с лебедой и кормили детей.

Саратов встретил гостей метелью. К вагону вышли со знаменами люди — нет, скорее тени людей. Какие бледные, бескровные лица…

Нансену дали старый автомобиль, кузов которого был прострелен пулями и неумело залатан.

Закутавшись в тулупы, он и доктор Феррер поехали в степь. Мела поземка. Машина застревала в сугробах — дорога была едва наезжена.

Внезапно шофер затормозил. Впереди лежало что-то полузанесенное снегом. Нансен вышел — и снял шапку: то был труп женщины.

Деревня, куда машина добралась в сумерки, казалась брошенной. На багровом фоне заката чернели оголенные стропила.

— Съели солому с крыш-то… — сказал шофер.

В первой избе чадила лучина. На лавке под одеялом из цветных лоскутков лежал старик. Пар дыхания еле курился над его головой. Женщина с черными, обмороженными щеками, растиравшая что-то в каменной ступке, безучастно взглянула на вошедших.

Нансен подошел ближе: в ступе была солома, дубовая кора и еще какая-то серая масса.

— Глина, — сказал переводчик. — И еще мука из старых лошадиных костей. Подмешивают к соломе и едят.

Во второй избе было холодно, как на улице. На полу рядом лежали два трупа со скрещенными на груди костлявыми руками. В темноте на кровати кто-то стонал.

Доктор подошел туда с фонариком.

— Агония, — тихо сказал он. — Здесь уже ничем не поможешь.

Все последующие дни Нансеном вспоминались потом, как тяжелый кошмар. В голове смешались названия незнакомых городов и деревень. Нансен заходил в детские дома, куда собирали сирот. Опухшие животы, отекшие ноги, бессильные, тонкие руки, изгрызенные с голоду. Он бывал в селах, где половина людей лежала в беспамятстве. Темные провалы окон смотрели на мертвые улицы. Трупы относили на кладбище, но у людей не было силы долбить мерзлую землю. Мертвые лежали в снегу меж старых могил.

В одной из деревень мальчик лет десяти, как щенок, забрался под крыльцо опустевшего дома и безропотно ждал там своей участи. Нансен подошел к нему, хотел взять, унести в дом. Мальчик протянул было ручонки, попытался встать, но как-то странно повалился на бок — и затих навсегда.

Нансен входил в избы, где бредили тифозные. При нем вынули из петли женщину, которая, чтобы не видеть мук своего ребенка, бросила его в колодец, а потом удавилась сама на вожжах, перекинутых через ворота. Сердце разрывалось от боли, а в памяти вставали сытые физиономии, брезгливо оттопыренные губы, в ушах звучал злой, срывающийся голос: «Я предпочел бы быть свидетелем гибели всего русского народа…»