Фридолин

Все эти сообщения, безразличные и печальные в сухой своей будничности, действовали на Фридолина отрезвляюще и успокоительно. Он пожалел молодую девушку Марию Б.: сулема, — как глупо! В это мгновение, когда он так уютно сидит в кафе, а жена его Альбертина сладко спит, Мария Б. (Шенбруннер, Гауптштрассе, 28) корчится в бессмысленных судорогах.

Он оторвался от газеты и вдруг увидел, что кто-то с соседнего столика пристально на него глядит. Возможно ли это? Нахтигаль! Тот давно уже, видно, его узнал и в радостном изумлении, протягивая руки, подошел к Фридолину. Это был довольно плотный, почти неуклюжий, но еще молодой человек, с длинными, слегка вьющимися, но уже тронутыми сединой белокурыми волосами и свисающими на польский лад усами. Он был в расстегнутом сером пальто, открывавшем засаленный фрак, заношенную рубашку с тремя фальшивыми брильянтовыми запонками, помятый воротник и белый шелковый галстук бабочкой. Покрасневшие веки его говорили о многих бессонных ночах, но в голубых глазах сияла радость.

— Значит, ты в Вене, Нахтигаль? — воскликнул Фридолин.

— А ты разве не знал? — ответил Нахтигаль с мягким польским произношением, в котором просвечивала легкая еврейская интонация. — А ты разве не знал? Мы — достаточно знамениты!

Он добродушно рассмеялся и подсел к столику Фридолина.

— Кем же ты стал? — удивился Фридолин. — Может быть, под сурдинку ты выбился в профессора хирургии?

Нахтигаль рассмеялся еще заразительнее:

— Так ты не слыхал меня здесь, в кафе?

— Как мог я тебя слышать? Ах да! — Только теперь Фридолин вспомнил, что, входя в кафе, вернее — еще на улице, он слышал фортепианные звуки, доносившиеся откуда-то из подвала. — Так это ты играл? — воскликнул он.

— Кто же, как не я! — усмехнулся Нахтигаль.

Фридолин понимающе кивнул. Разумеется, этот своеобразный жесткий удар, эти странные своенравные гармонии левой руки были ему хорошо знакомы.

— Значит, ты стал профессиональным пианистом? — спросил Фридолин.

Он вспомнил, что Нахтигаль забросил медицину уже после вторичного испытания по зоологии, которое он, правда, выдержал, хотя и с семилетним опозданием. Однако еще долго потом он околачивался в клинике, в анатомическом театре, в лабораториях и аудиториях, где всем примелькалась его привлекательная фигура, белокурая голова артиста, вечно помятый воротничок и улетающий, как птица, когда-то белый галстук; в академическом мире он пользовался веселой популярностью не только у бывших товарищей, но и у профессоров.

Сын еврейского шинкаря в каком-то польском местечке, он в свое время приехал в Вену учиться медицине. Скудная родительская поддержка с самого начала не могла идти в счет, а вскоре и вовсе прекратилась, что не помешало ему, впрочем, по-прежнему появляться в кафе Ритгоф за «коренным» столом студентов-медиков, к компании которых принадлежал Фридолин. В попойках за него платил поочередно кто-нибудь из состоятельных товарищей. Иногда ему дарили старые пиджаки и брюки, и он принимал их охотно, без ложного самолюбия. Еще в родном местечке он обучился у странствующего пианиста начаткам игры на рояле, а в Вене, уже студентом-медиком, посещал консерваторию, где слыл многообещающим молодым пианистом. Но и на музыкальном поприще ему не хватило серьезности, прилежания, необходимых для правильного развития таланта, и вскоре он ограничил свои музыкальные победы тесным кружком знакомых, вполне довольствуясь их безыскусным восхищением. Одно время он работал в пригородном танцклассе в качестве тапера. Университетские товарищи и собутыльники пытались пристроить его на ту же должность в дома более высокого полета, однако Нахтигаль по своенравию своему играл лишь то, что ему хочется и когда захочется, вступал в болтовню с молодыми дамами, оказываясь подчас довольно блестящим собеседником, и пил гораздо больше, чем ему полагалось.

Однажды его пригласили в таперы к директору банка. Уже до одиннадцати вечера он начал смущать фривольно-галантными замечаниями порхавших мимо рояля танцующих девушек, чем обратил на себя неблагосклонное внимание их кавалеров; затем ему вздумалось сыграть какой-то неистовый канкан, подпевая к нему двусмысленные куплеты приятным козлиным басом. Огорошенный банкир сделал таперу суровое замечание. Нахтигаль, исполненный веселья и блаженства, встал и обнял директора. Тогда возмущенный банкир, хотя и сам был евреем, обругал пианиста крылатым площадным словцом, на которое Нахтигаль ответил полновесной пощечиной, окончательно погубив свою карьеру в приличных домах. В дружеском кругу он держался, в общем, приличнее, хотя иногда, особенно в поздние часы, его приходилось выводить из кафе. Но наутро эти печальные недоразумения взаимно прощались и забывались участниками.