Фрегор Ардин

День был бесконечен и заполнен болью. Но глаза уже меньше болели, и он поневоле рассмотрел и камеру, и её обитателей. Все черноглазые, черноволосые, многие коротко, короче обычной рабской стрижки подстрижены, на лицах лёгкая щетина, грудь у всех гладкая, на лобках редкие короткие волосы… Чистокровные? Почему? Специально так подобрали или … Да и молодые все, ни одного старше двадцати пяти нет. Через боль и отчаяние он уже снова внимательно и пристально вглядывался в окружающее. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь… да, пресс-камера имела свой Устав. Он теперь не пытался ударить кого-то из них, когда они работали с ним, но и не поддавался, сопротивляясь напряжением мышц.

— Ты чего такой упрямый? — спросил Гладкий, лёжа рядом и не так гладя, как придерживая его в удобной позе для пыхтящего на нём Семнадцатого.

— Дурак потому что, — ответил за сцепившего зубы, чтобы не стонать, Гаора лежавший с другой стороны Пятый. — Личный, а думает, кем ты там был, телохранитель, что ли, только этим обойтись. Личный, он всегда с хозяином быть должен. Дольше проживёшь, понял, Лохмач?

— А ни хрена, — откликнулся с другого конца нар Новенький. — Я у своего всем был, ни днём, ни ночью от себя не отпускал, и шофёр, и камердинер, и секретарь, и подстилка. И где я?

— Где все мы! — заржало несколько голосов.

— А будем где? — продолжил Новенький.

— А где все! — ответил Старший.

— Точно, Старший!

— «Печка» большая!

— Так всей сменой рядком и ляжем.

— Ага, как здесь!

Гаор впервые слышал, чтобы рабы вот так говорили о «печке» — крематории. Этих разговоров избегали везде и всегда, а они… Его, наконец, отпустили, и он рухнул ничком на нары.

— Второй номер вставьте ему, — сказал над ним Старший, — пусть отдохнёт.

Напрягать мышцы с каждым разом становилось всё труднее, Гаор сам ощущал, что с каждым насилием его тело предавало его, не сопротивляясь насильникам, а подстраиваясь под них. Сволочи, кто же, какая сволочь придумала это…

— Не злись, — сказал рядом Новенький и погладил его по плечу.

Гаор осторожно повернул голову. Новенький лежал рядом, разглядывая его чёрными блестящими глазами.

— Слышал, как про «печку» говорили?

— Да, — хрипло выдохнул Гаор.

— Мне поначалу тоже не по себе было, не слышал никогда такого. А потом понял. Мы все уже мёртвые.

— Смертники, — поправил его Гаор.

— Нет, смертник ещё может выжить, а мы мёртвые. Как ни работай, как ни старайся, а каждые полгода-год состав меняют. Понимаешь, всех сразу в «печку». И не смотрят, какой ты… можешь работать, не можешь… всё равно. Это ты смертник. Ты личный, тебя сюда на декаду сунули и портить не разрешили. Сегодня пятый день, а потом хозяин тебя заберёт, а мы останемся. Шестой с Резаным потому и злобствуют на тебя так. Они тоже… а им не выйти.

— А ты?

— Акхарайны не лучше Ардинайлов. Всё понял?

Гаор кивнул. Да, он помнил и слова Фрегора: «Ты мой, и всегда будешь моим», — и слова надзирателя о декаде, но… но боялся поверить этим словам. Да и… Как ему жить после всего сделанного им и с ним?

Новенький повернулся на спину и теперь лежал, разглядывая потолок. Его спокойное лицо строго и красиво, и густая, но очень короткая щетина вокруг рта и на подбородке казалась только лёгкой тенью и не портила этого лица.

— Об одном жалею, — совсем тихо сказал Новенький, — не прирезал я его. Отец всё-таки, пожалел. Ну, отыгрываюсь на допросах, конечно, другого случая вмазать им, увидеть, как они у тебя в ногах ползают, нет и не будет. А тот-то жив остался, и он не старый, наплодит ещё. Меня ведь и отдали, потому что он своего следующего предложил. Тот маленький совсем, тельце нежное, — Новенький передразнил старческий шамкающий голос, — а меня сюда. Я ж просил, чтоб лучше … да что угодно, хоть под собак, у нас тоже собаками забавлялись. Так нет. И даже не за гемы, а как патриотический долг. Слышал о таком?

— Да, — хрипло выдохнул Гаор, слушая всё с большим вниманием.

О «патриотическом долге» он слышал ещё в училище, на уроках доблести. Что каждый ургор обязан жертвовать всем и даже самым дорогим во имя блага и процветания нации, заучивал примеры, как прекрасная дочь короля отрезала свои косы и сплела тетивы для луков отцовской гвардии, как вельможа в дни «подлой осады» королевского замка накормил изголодавшегося короля — уже другого, но тоже сволочь — мясом своего сына, как бесчисленные престарелые отцы отправляли на бесчисленные войны своих последних сыновей, потому что пусть лучше погибнет род, но спасётся нация. Вся эта бодяга надоела ему ещё тогда. На фронте про «патриотический долг» им тоже достаточно часто говорили, и он быстро понял, уяснил и запомнил: раз «патриотический долг» — значит, атака не обеспечена, и они пойдут на смерть. А здесь, значит, так. Той сволочи «патриотический долг» и благодарность властей, а парню… долгая мучительная смерть, какой никто, даже самая распоследняя «подстилка» не заслуживает. Палачу, стукачу… да, тем да, но палачом Новенький стал уже тут.

Новенький прерывисто вздохнул и сел.