Франц Кафка не желает умирать

Оттла выключает радиоприемник и опять подходит к окну. Теперь улица практически опустела. Жители Праги разбежались в разные стороны, подобно стае воробьев, вспорхнувших с веток дерева после ружейного выстрела. Она думает о дочерях, о сестрах и их будущем, путь к которому перегородили батальоны СС на Вацлавской площади. В душе неожиданно вспыхивает унизительное облегчение оттого, что их отцу с матерью не придется разделить судьбу старых венских евреев.

Ей хотя бы на миг хочется дать себе передышку, чтобы в последний раз вдохнуть воздух свободы. Оттла думает о брате и чувствует, будто он сейчас рядом с ней. Шепчет на ушко слова утешения, орошает целительным бальзамом израненную душу. Прага вновь приобретает старые, хорошо знакомые ей черты, и все вокруг успокаивается. Брат снова с ней, как и в те времена, когда им принадлежал весь мир, когда они хохотали до слез. Не слышно ни звука. Брат заботится о ней, а раз так, то и бояться нечего. Оттле больше ничего не страшно.

Она поднимает к небу глаза и улыбается ангелам.

1941 год

Дора

Ближе к вечеру, закончив работу, она любила подниматься на эту верхотуру. Устраивалась поудобнее, подстилая плед, который ей одолжили в отеле, где ей приходилось убираться, – такой латаный-перелатаный, что никто из немногочисленных постояльцев не хотел им пользоваться. Сидя на этом клочке подстриженной травы, она чувствовала, как лицо ласково треплет ветер, и любовалась волнами, с грохотом разбивавшимися о скалы.

Внизу, на главной улице Порт-Ирина элегантной вереницей выстроились небольшие домишки, благодаря которым окрестности приняли облик очаровательной недвижности.

При гаснущем свете дня холмы укутывал туман. Сквозь него пробивался горизонт, в небе проносилась крачка, затем появлялись какие-то другие крупные белые птицы, камнем падали в морскую зыбь и вновь взлетали к свету, будто их кто-то с большим трудом смог оторвать от пенных бурунов.

В такие минуты перед ее мысленным взором вновь проплывал пароход, на борту которого она сюда и прибыла. Неистовые волны и каюты третьего класса этой старой посудины, в которые они с дочерью набились вместе с сотнями других еврейских беженцев под строгим присмотром солдат Британской короны. И тогда Дора задавала себе вопрос о том, неужели все предыдущие жизни были прожиты ею только для того, чтобы закончить свои дни на этом клочке земли, затерянном в Ирландском море и обнесенном колючей проволокой.

Она в который раз мысленно проделывала свой путь из Москвы, утешая себя мыслью, что ей еще повезло, причем повезло невероятно, благодаря сказочной череде капризов судьбы. И говорила себе: такая удача, как мне, выпала не всем. Ей вспомнился Бендзин, первые дни войны, вторжение германских войск. Она слышала вещи, казавшиеся совершенно невозможными. Говорила себе, что на такие чудовищные злодейства не способны даже немцы, хотя прекрасно знала, какие они творили преступления, видя их в деле в Берлине. Но что они могут творить столь бесчеловечное зло, даже подумать не могла. Даже сегодня, два месяца спустя, когда сообщения обо всех этих немыслимых ужасах параллельно подтвердили сразу несколько источников, она никак не могла заставить себя поверить, что такое вообще возможно. Не могла поверить, что всю ее семью сожгли живьем. Не могла поверить, что через несколько дней после вступления в Бендзин, в ночь с 8 на 9 сентября 1939 года немцы согнали двести евреев в главную городскую синагогу. Там были ее братья и сестры, дети, которых отцу родила его вторая жена, – кроме нее, в этой синагоге собралась вся семья Диамант, вместе с многими-многими другими. Потом здание подожгли, и в этом огне нашли свою погибель ее близкие, от которых остались одни только угольки.

Единственным утешением служил тот факт, что отец умер за год до прихода немцев. Он не сгорел в синагоге, куда водил молиться детей. Вот чем она утешалась после того, как в ночь с 8 на 9 сентября 1939 года, в самые первые дни войны, немцы обратили в Бендзине в пепел всю ее семью.

Даже на этом унылом клочке земли, затерянном в Ирландском море, ей было грех жаловаться. Она сумела уехать из СССР, не дожидаясь, когда ее арестует НКВД. Вместе с дочерью бежала из Советского Союза, как когда-то из Берлина. Неужели жизнь представляет собой одно сплошное бегство?