Фрагменты

Сели за стол втроем: хозяева и дорогой гость. Полковник, сопровождавший Сталина, бдительно торчал в коридоре. И как Сергей Иванович ни уговаривал его в течение всего вечера, точнее, утра примкнуть к трапезе, он упорно отказывался, а на очередное настойчивое предложение хозяина наконец отрезал:

— Товарищ Кавтарадзе! Я свое место знаю!

Софье Абрамовне не долго пришлось извиняться за скудость стола. Через полчаса, а может, и того раньше мальчики из охраны притащили горячие шашлыки, лобио, сациви и прочую снедь, очевидно, из находившегося рядом «Арагви» — хотя один Бог знает, кто и когда смог ее приготовить в пять утра.

Как водится, Кавтарадзе, исполнявший у себя в доме обязанности тамады, поднял первый тост за гостя. Выпили. Поцеловались. Преломили хлеб. Потом — за хозяйку. Сталин, приняв «аллаверды», говорил о женах, которые умеют делить с мужьями их нелегкую жизнь и быть верными при всех обстоятельствах. Потом обнял Софью Абрамовну за плечи и сказал, тяжело вздохнув: «Намучилась, бедненькая». Еще выпили. Опять за Сталина, за Грузию, за молодость. Вспоминали. Пили. Смеялись. Снова пили. Снова грустили о молодости. И опять пили. Проснулась дочка Сергея Ивановича Майка — и ее усадили за стол, выпили и за нее тоже.

Сталин поцеловал Майку:

— Это ты и есть: «Пионерка Майя Кавтарадзе»?..

Через день семья Сергея Ивановича переехала в стометровую квартиру на Котельнической набережной. Вскоре Кавтарадзе стал замминистра иностранных дел. Министром тогда был В. М. Молотов.

После войны Сталин, гуляя с Сергеем Ивановичем по саду и подрезая ножницами куст, вдруг резко повернулся и зло бросил:

— А все-таки ты желал моего падения, когда примкнул к враждебной мне платформе!

На этот раз Кавтарадзе все-таки не посадили, а отправили в почетную — и не худшую из почетных — ссылку. В Румынию…

Я хорошо запомнил весь этот рассказ еще и потому, что слушал его не единожды: в 1968 и 1969 годах гостил у старика на его прелестной даче под Тбилиси, в Цхнети. Он, бывший тогда уже на пенсии, не мог, конечно, отделаться от такого воспоминания.

Сергей Иванович вообще обладал поразительной памятью. Рассказывая о событиях сорокалетней давности, точно называл имена, подробнейше восстанавливал детали, связанные с бытом или людьми, вплоть до речевых интонаций или покроя одежды.

Очень жалею, что по свойственному многим из нас легкомыслию не записал его рассказ тогда, по свежему следу: ведь с его смертью исчезли какие-то невозвратимые подробности нашей общей истории. Отчасти — только отчасти — искупаю свою вину, записывая время спустя, по памяти.

И, любя Сергея Ивановича, будучи за многое ему благодарным, отмечаю то, что и тогда меня горестно, хотя еще и смутно удивляло: какие бы страшные факты, какие бы изуверские подробности ни приводил он, говоря об Иосифе, Кобе, Сталине, в его рассказе всегда чувствовалось глубокое уважение к Иосифу Виссарионовичу…

Апрель 1978

Разлетелось, разъехалось, в пух и прах разбилось то наше время, начало 60-х, и умерли связанные с ним надежды. Да и люди — умирают.

Сегодня, в майские дни 79-го года, я продолжаю записи, датированные апрелем 78-го и помеченные моим тогдашним местопребыванием в 63-й городской больнице. Там я их начал и там прервал на рассказе о Кавтарадзе; прервал, выйдя на волю, чтобы приступить к повседневным делам.

И вот, находясь уже в 1-й Градской с очередным приступом радикулита, узнаю, что на моем этаже лежит после операции рака Володя Паулус. Положение его безнадежно. Ему всего пятьдесят. Когда, заходя к нему в палату, вижу на его лице ту самую пресловутую печать, по которой безошибочно определяют, что человек начинает «светить» туда, опять вспоминаю «Современник», «Два цвета» и, конечно, его, Володю Паулуса.

Знаменитая тройка спектакля: Глухарь — Евстигнеев, Репа — Елисеев и их главарь Глотов, чья зловещая фигура была сыграна Паулусом сильно, умно и навсегда врезалась в память видевших «Два цвета». Играли мы с Володей и в «Третьем желании», и в «Голом короле», с таким успехом шедшем в Тбилиси, где я и застрял посреди своего рассказа из-за дел насущных, актерских, режиссерских, — застрял, целый год не возвращаясь к нему. Что делать, совершенно невозможно ни писать, ни вспоминать, когда голова не свободна, когда ты не можешь всласть отдаться потоку подсознания, стремящемуся излиться, как сказано гением, «в свободном проявленье».

И вот год спустя я опять в больнице, в этом «доме творчества», прочно отгороженный от суеты, пытаюсь продолжать анализ прожитого, пережитого, отжившего…

Итак, 1962 год сулил «Современнику» многое, очень многое. То был пик признания, успеха, пик наших надежд, увенчавшийся гастролями в Тбилиси и Баку.