Фрагменты из воспоминаний футуриста

Когда гости покинули вал, Бурлюк приступил к чтению своего доклада: он рассказал историю написания Репиным «Ивана Грозного», а далее привел целый ряд замечаний профессора, у которого учился Репин, отечески подвергая беспощадной критике произведение мастера. Общий вывод строгого слуги ложноклассицизма был таков: картина не носит достоинств высокой художественности.

Были лекции и по новой литературе. Об искусстве всегда экспромтом говорил Бурлюк, а потом обычно поэтами новой группы читались стихи. У длинного стола на эстраде аудитории Политехнического музея усаживались все вожди революционного, большевистски непримиримого искусства.

Выступления В. Хлебникова неизменно вызывали скандал. Хлебников читал настолько тихо и невнятно, что с первой фразы отовсюду начинали греметь яростные, взбалмошные, капризные вопли: «Долой!». Тут уж никакие увещевания веселого Бурлюка не могли водворить тишины и родить желание послушать «великого Хлебникова». «Современность всегда жестока к своим гениям…». Давид Давидович брал у растерянного, не понимающего Вити рукопись на куске скомканной бумажки. Бурлюк разбирал почерк Хлебникова без ошибок, поставленным (для пения) голосом, не сдающим силы тона, начинал звучно читать поразительные стихи Хлебникова: «У колодца расколоться так хотела бы вода…», и еще другое: «Смехачи». Зал затихал, а потом снова слушатели топотом ног, криком отвергали новизну поэзии. Но было так весело, и было много чего-то, еще не слышанного публикой, что деньги в кассе за потраченное время никогда не спрашивались обратно. Владимир Владимирович Маяковский читал глухим басом, слушали его с любопытством.

Однако с искусства этого не только нажить роскошных квартир, а нельзя было даже существовать, надо было бояться, как бы не умереть с голоду… Так оно позже, в 1922 году, и случилось с великим, истинно гениальным Велимиром Хлебниковым. И жаль, что Владимир Маяковский, будучи в Москве (1918–1922 год) в славе, не поддержал Вити Хлебникова, не взял на себя заботу об этом поэте-ребенке, которому тоже надо было каждый день есть.

На этих выступлениях Владимир Владимирович Маяковский только начинал учиться говорить, но уже во время турне 1913-14 гг. по 33 городам России он стал бесподобным мастером ораторского искусства.

Крученых производил впечатление мальчика, которому на эстраде хочется расшалиться и то бросать в публику графином с водой или же вдруг начать кричать, развязав галстух, расстегнув манжеты и взъерошив волосы. Голос Алексей Елисеевич в то время имел пискливый, а в характере особые черты чисто женской сварливости. Дружбой ни с кем Крученых особенно не дорожил и при случае любил посплетничать. Бурлюк очень ценил необычайную остроту критического анализа, отличавшего А. Е. Крученых во время его тогдашних выступлений.

Лето 1913 года мы провели с Бурлюком в Чернянке в Таврической губернии, о которой теперь Бенедикт Константинович Лившиц написал такие взрывные, ракетящие страницы. Приехали в графскую вотчину седьмого апреля, а девятого числа того же месяца в шесть часов утра с отцом, Давидом Федоровичем, случился удар. Доктора пустили кровь, и бывший в могиле уже – медленно поправлялся. Ясность речи и быстрота движений были утеряны навсегда.

Последнее лето семьи Бурлюков в Чернянке быстро летело. Под моим сердцем шевелилась «смена». Белые вуали тучных цветений сменились чахлой веленью дерев, опаленных сладострастным дыханием русского юга. Степь, полная румяного ветра, – лиловые цветы собольки уступили редкой пышности ковыля, по которому паслись тысячеголовые стада Мордвинова. Бурлюк писал этюды сада, степи, кукурузных полей, луж после проливных дождей, а я сидела под мольбертом на стуле, в тени холста читая вслух весьма толстую книгу об искусстве в связи с общим развитием культуры, немецкого профессора…

В свободное от живописи время Давид Давидович Бурлюк писал стихи. Брат его Николай Бурлюк был занят писанием романа, где дамы путешествовали по степям в карете, ведя разговоры. Николай Давидович много читал, любил также петь, но голоса не имел никакого, а притом еще страдал отсутствием музыкального слуха. Володя Бурлюк ухаживал за Эммой (хуторянкой), немочкой из Британов: катался в шарабане или верхом по степи, и часто днем в мастерской (так называлась комната с двумя окнами, где Бурлюки писали) в дождливую или ветреную погоду спал, заставившись высокими холстами, чтобы не возбуждать разговоров Людмилы Иосифовны (матушка) о безнравственности ночных похождений. Володя был милого характера… с женщинами соглашался, слушал их укоры, но скоро все забывал…

В августовские вечера вся молодежь ездила на больших мажарах с сеном в Британы купаться в Днепре… И дом, такой гулкий, шумный от многих голосов… прислушивался столетне к тяжелым неверным шагам высокого старика с перекошенным лицом от вяло опустившейся в левой части рта губы.

– Мусинька… ты хорошая женщина… скажи, чтобы подавали мне кушать… и не жди Додю… ложись спать…

Меня смущало замечание о моем положении.