Фоторобот в золоченой раме

— Оставь пачку себе, — сказал Платов. Это была старая традиция — разговор оперуполномоченного с профессиональным уголовником принято начинать с сигаретки, чашки чая. Ну а дальше как пойдёт. Зато при хорошем раскладе допрашиваемый может принести с собой в камеру целый пакет чая и курева — эдакой тюремной валюты. А особо отличившимся в деле раскаяния и написания явок с повинной могут даже дать «вмазаться» дозой наркотика.

— Чего, мусор, за пачку сигарет купить решил? — насмешливо произнёс Бубон.

— «Мусор» звучит как-то невежливо, — посетовал Платов. — Я ж тебя бродягой не называю.

— А можешь и называть. Звание почётное.

— Да какой ты бродяга? За тобой столько мокрух числится. Воры так себя не ведут.

— Теперь ведут. Нравы падают. Теперь мокруха — тоже работа.

— Ну тогда моё уважение. Тут ты ударник бандитского труда. Шороху по всей Руси навёл.

— Было дело, — с удовлетворением улыбнувшись, прохрипел Бубон.

— Поговорим?

— А тебе не сказали, что я на допросах предпочитаю все больше молчать? Хотя о философии жизни на планете перетереть — тут мы завсегда. Про справедливость люблю. О том, что по закону природы сук и стукачей на вилы надо бы.

— А может, лучше о делах твоих грешных?

— Грехов за собой не знаю.

— Знаешь, меня список коммерсов, которых ты завалил вглухую, вообще-то не интересует. По большому счёту это те же преступники, которые обескровили всю Россию-матушку финансовыми махинациями.

— Вот именно. Мы одинаково мыслим. Так что же ты ко мне с недовольством каким-то?

— Рафика завалил. Лидер азербайджанских наркобарыг. Дело житейское. Или он тебя, или ты его.

— Хоть я и не признаю, что валил Рафика, но мыслишь верно, — хмыкнул Бубон. Встречу он воспринимал как обычный балаган. Надоело в камере с одними и теми же мордами. Тут лясы поточить, тем более разговор ни к чему не обязывает. Да ещё и курево халявное. А оперативника он считал дурачком — потому что только дурак может надеяться что-то выведать у него. — Значит, кто я? Санитар леса.

— Санитар, зачем в Нижнем Новгороде дизайнера завалил?

— Кого?

— Андрея Гранина. Он-то никаким боком не бандит и не олигарх.

— Ты что-то попутал. Для меня что дизайнер, что газгольдер однох…нно.

Платов видел, как Бубенцов напрягся.

— Бубон, тебе столько жмуриков навешали, что одним больше, одним меньше… Ты скажи — зачем?

— Ты забористую траву с утра смолил, мусор.

— Твои бойцы парня завалили. Твои, Бубон. Это доказано. Только мотив в тумане. Не подскажешь?

— Не утомляй меня без нужды, — отмахнулся Бубон.

— Думаешь, не привяжем тебя к жмурику этому? И тебя привяжем, и заказчика.

— Какой-то ты скучный вдруг стал. Лень мне с тобой лясы точить. Скоро обед.

— На диете посидишь… Лучше послушай…

Платов извлёк из кармана диктофон. Оттуда послышался так хорошо знакомый обоим голос:

— Я, что ли, это придумал? Я просто к нему с проблемой. Мол, такая вот ситуация. Ну не даёт этот гад житья. Что-то с ним надо делать.

— А он? — Второй голос принадлежал Платову.

— Ну, он и сказал, что всё сделает. Я же не думал, что он его убивать будет. Бандит он. Обычный бандит. С детства был бандитом. Я его боялся. Всегда боялся. И сейчас боюсь. Он предложил. Он. Ну а я уже потом узнал, что его соучастники Андрея этого и убили. Я не виноват. Всё он. Он, пыль лагерная. Он, тля такая. Козёл…

Бубон подался вперёд и с размаху двинул кулаком по столу. Платов прикинул, как угомонить клиента в случае, если тот слетит с катушек окончательно. Но рецидивист не смотрел на него. Струйка слюны потекла по его подбородку от прикушенной губы.

— Козёл? — вдруг яростно прохрипел Бубон. — Это я козёл? Эта падла на коленях ползал, умолял — помоги. И теперь он. Меня… Козлом… Убью…

— Правда, падла, — согласился Платов.

Бубон посмотрел на него полубезумным взглядом:

— Ты, начальничек, чего ты можешь понять-то? Мы с ним вместе росли. Он головастый был уже тогда. В науках. А по жизни дурак дураком. Я его выручал. В обиду не давал. Он мне жизнью обязан, я его от перьев бакланьих спас. И он. Меня…

Неожиданно его глаза такой печалью наполнились.

— Он… Меня…

— Значит, дизайнера он заказал. И его жена тоже?

— Он, чистюля. Доцент хренов. Он!

— Ну так что волноваться? Пиши. — Платов протянул заблаговременно подготовленный листок бумаги для чистосердечного признания.

— Чего писать-то, контора?

— Как заказал. Как исполнили. Тебе хуже не будет: срок вряд ли увеличится — и так будет по максимуму. А с ним посчитаешься.

— Ты меня за кого держишь? За ссученного? Чтобы я кореша, хоть и гондона, мусорам сдал?

— Все сдают.

— А я не все. — Бубон перевёл дыхание. — В общем, так и пиши. Ничего не знаю. Ничего не видел. Не видать тебе моих чистух. Никогда… А к Рубену я и с того света приду. И в глотку ему вцеплюсь. Потому что кореш — это святое. И козлом называть…

Платов посмотрел на него, и неожиданно этого хищного и мерзкого зверюгу стало жалко. Противоестественное чувство, учитывая биографию клиента. И всё-таки такие мгновения милосердия не дают оперу окончательно пасть в бездну тьмы, позволяют оставаться человеком.