Форс-мажор

Молодые сотрудники начали методично копаться в моих шмотках, а старший сел за письменный стол и стал составлять протокол. Обыскивали они очень аккуратно; осмотрев вещь, клали ее на свое место, а когда пришлось встать на диван, самый молодой хотел поначалу даже снять обувь, но потом, опомнившись, просто постелил газету.

Как я и ожидал, деньги они все-таки нашли. Вытащив из вазы пакет с долларами, юноша присвистнул и гордо показал всем свою находку. Начальник разложил их на столе, как конфискованные боеприпасы и с минуту с любовью созерцал впечатляющую картину. Потом подозвал почему-то дядю Мишу, который без очков все равно ни хрена не видел и пересчитал.

– Двадцать восемь тысяч долларов, – веско сказал он. – Откуда деньги?

– Мама подарила.

– Мама у нас кто?

– Агроном.

– Очень хорошо. Деньги изымаются до выяснения происхождения.

Под изъятие так же попали моя телефонная книга, портфель, папка с документами и несколько накладных, случайно завалявшихся в столе. Из электроники они ухватились за флэш накопитель и компьютер. Свою добычу стражи порядка стаскивали в коридор и аккуратно складывали у стены. Причем молодой кроме процессора хотел прихватить еще и мой новенький жидкокристаллический монитор на девятнадцать дюймов, но старший доходчиво объяснил, что это он им совершенно ни к чему. Как ни старались, больше они ничего не нашли. Собственно, больше у меня ничего-то и не было. Эти деньги составляли все мое состояние, все, что я смог отложить за три года свободного плавания, если не считать, конечно, нашей с Серегой совместной собственности. Это был первый взнос на мой собственный магазин. Мне не хотелось верить, что я их больше не увижу. А в компьютере из криминала имелись разве что пара картинок с голыми девочками, да моя интернет переписка с двумя подругами из Сыктывкара, которых я подцепил в прошлом году в Хургаде.

Когда все уже было основательно перерыто, начальник еще раз ласково посмотрел на пачку с деньгами и подытожил:

– Ну, что ж, – неплохо, – потом бросил взгляд на часы и сказал: – Поехали.

Мы все по очереди расписались в протоколе, причем дядя Миша сослепу поставил автограф в графе следователя. Я попросил разрешения умыться и почистить зубы.

– Ни к чему, – сказал пижон. – Тебе их выбьют на допросе. Он снова заржал, а потом добавил:

– Шучу я, шучу.

Мне позволили умыться и одеться, сняв наручники, но перед выходом в коридор снова надели. Дверь опечатали. Спускаясь по лестнице, мы болтали о погоде, как старые друзья, хотя я даже не знал, как зовут людей, так беспардонно ворвавшихся в мою жизнь. Никто из этой ментовской команды КВН и не подумал мне представиться.

Во дворе, около подъезда, среди дюжины возбужденных старушек, возглавляемых тетей Таней и дядей Мишей, я заметил Серегу. Мы встретились глазами и я выразительно пожал плечами. Серега прорвался сквозь толпу и начал кричать.

– …завалили! Прямо на глушняк! Вчера… После тебя! … и еще двоих… Держись!

Мои конвоиры были очень недовольны его поведением, они посоветовали ему заткнуться, но он проявил мужество и глубоко наплевал на их слова:

– …я утром … приехал, а там везде кровища! … украли деньги… Не боись! Я буду рядом. Если что, я поеду…

Больше я уже не слышал, потому что меня запихали в УАЗик и дали по газам.

Итак, меня подозревают в убийстве. Или уже решили обвинить?

Насколько я знал – а я их знал! Списать на кого-то висяк, для них раз плюнуть!

В детстве мы ловили мух, шмелей и жужелиц в спичечный коробок. Просто так, безо всякой цели, просто, чтобы поднести к уху и послушать, как они там жужжат и скребут лапками. Дальнейшая участь насекомых была различна – кого-то отпускали, кому-то отрывали крылышки, а кто-то становился зеленоватым пятном на земле. Все зависело от личности ловца.

Хозяева железной машины с решетками, пленником которой я был – очень взрослые дяди. И весь вопрос заключался в том: как они поступали в детстве?

Лично я всегда отпускал букашек. Зачтется ли мне мое милосердие?

Я смотрел через решетку на манящие изгибы улиц, на улыбающихся людей, которые шли куда хотели и испытывал животный, ни с чем не сравнимый страх, куда более сильный, чем тот, который я испытал, когда ворвались ко мне в квартиру. Это был страх обреченного.

Я прекрасно понимал: посадить меня для ментов – как дважды два. Причем я сам во всем признаюсь. Я часто и много читал газеты. Я боюсь физической боли, я боюсь голода, я боюсь больших грязных членов ссучившихся уголовников, которыми меня будут тыкать в попу. Меня не надо пугать, стоит только намекнуть и я во всем признаюсь. Я сам себе подпишу приговор. Я ненавидел себя за трусость, но ничего не мог с собой поделать.

За пятнадцать минут, в течение которых мы ехали до отделения, приступы оптимизма несколько раз сменялись паникой, но когда машина остановилась, я взял себя в руки и уже представлял себе в общих чертах, как мне нужно себя вести на допросе. Эх, если бы можно было сказать, что я буду говорить только в присутствие своего адвоката! Но мы не в Америке, да и никакого адвоката у меня и в помине не было.