Форпост

– Я повидал их, – кивнул отец Федор. – Потратил на это деньги и время. Дабы непредвзято разобраться во всем. Был у дремучих мормонов, у баптистов с их театром вместо церкви, был в Пенсильвании у амишей, где пашут землю на лошадях, ездят в кибитках и носят средневековые германские одежды, соблюдая традиции прапрадедов, и где молятся по домам за закрытыми дверьми… Краеугольная икона между тем везде одна и та же – доллар… Единственно, наличие тамошних религиозных сообществ отвлекает паству от бандитизма. Это роднит их с православием.

– А чем отвлекает-то? – спросил Серегин.

– Чем? Главной сдерживающей силой: страхом возмездия. На этом страхе держатся все государственные уклады и законы, армейское единство и семья, где у старшего имеется плетка для непослушного младшего. Тут стоит заметить, что, если бы не мы с Кирьяном, наш анклав давно бы стал крупной криминальной вотчиной, каких десятки в стране. Но Бог вразумил нас ступить на иной путь. Он будет долгим. Здесь – один из форпостов настоящей России. Хотя порядок тут, не скрою, тоже держится на страхе и на авторитете вождя, перед которым трепещут. Все те, кто пришли на смену Сталину, были объектами насмешек среди народа. А он – никогда, потому что олицетворял эпоху, а эти же – времена и моменты. Он внушал любовь, ненависть, восхищение, ужас, но никак не пренебрежение. Потому что строил империю, а не виллы для себя и своих подручных. Потому что был личностью. Хотя, как понимаю теперь, любая личность – это совокупность страхов и ее попыток отвлечься от них… Сталин – не исключение.

– С этим соглашусь, – сказал Серегин. – А вот с другим… Вокруг вас чужеродная вам страна, и вы лишь ее экзотическая часть. Вокруг пространство, где всем командуют воры. И она столь же безнравственна и безнадежна, как и то государство, где всем командуют полицейские. Общество, власть над которым разделена между этими силами, сросшимися друг с другом, та же зона. И недаром мир старается огородиться от нее, дабы существовать поодаль.

– Поодаль – ни у кого не получится, – донесся ответ. – Другое дело, наши ура-патриоты могут довести страну до ручки. Они упорно не хотят признать ее катастрофический развал. А между тем есть простые цифры. В советское время наш валовый национальный потенциал составлял шестьдесят процентов от американского, сейчас – шесть. Силы НАТО и наша армия идут в сравнении один – также к шестидесяти. Мы уже не субъект мировой политики, а объект. Субъекты – государства-хищники. В такой ситуации у нас должна быть не стратегия тигра, которого все боятся, а стратегия скунса, с которым лучше не связываться. Скунса не любит никто, но все его уважают. И когда мы с Кирьяном выстраивали здесь свой анклав, то, великолепно представляя свои масштабы и возможности, руководствовались именно этим принципом, гордыня нас не обуревала. А тот западный мир – что, мир правды и истины? Тот мир – сгусток эгоизма, лицемерия и приспособленчества, глубоко прячущий свои пороки. Мне обидно, что величественная красота Ватикана – всего лишь декорация для религиозного помпезного шоу, а его курия – политбюро, где за яркими рясами кроются педофилы, дельцы и циники. Нет, мы не пойдем их тропой, утрамбовываемой по ходу – впереди идущими стальными катками. Мы идем пешком по земле, ощущая ее, стирая ноги, сбивая ступни о камни. Сейчас же ты расчистил перед нами большое препятствие. Так что входной билет в наше сообщество, в нашу крепость, считай, у тебя на руках.

Серегин помолчал. Затем произнес, словно через силу:

– Я готов к служению, но не к рабству.

– Ага! Готов идти на фронт, но не в армию. Да ты просто тяготишься рутиной и исполнением каждодневных обязательств. Хотя чутье мне подсказывает, что в нашей тихой обители ты не дашь себе соскучиться.

Дверь в беседку отворилась. Серегин, сидящий к ней спиной, не видел, кто встал на пороге, но по лицу собеседника, ставшему отрешенным и замкнутым, понял: вот то, ради чего он здесь…

– Мы увидимся позже, – сухо кивнул ему отец Федор, вставая из кресла и направляясь к выходу.

Серегин тоже поднялся, с трудом заставив себя повернуться.

Перед ним стояла Аня. Та же. Только еще красивее, еще желаннее и до озноба, до обрыва дыхания – любимая… А рядом с ней – худенький, складный мальчик с высоким лбом, короткой челкой и ясными доброжелательными глазами.

– Я пришел, – поведал Серегин осипшим голосом. – Навсегда, если не выгонишь…

До того он сочинял множество всяческих повинных речей и также прогнозировал разнообразные ответы на них, однако сейчас все речи и ответы отчего-то забылись, и в голове гудела пустота, а в душе перемешались надежда и страх, как перед прыжком с обрыва.

Отстранив мальчика, она молча подошла к нему, вытянув руку, провела ладонью по его щеке. Он хотел перехватить эту руку, прижаться к родной, незабытой ладони губами, но она убрала ее.

Он видел ее отчужденность и чувствовал, что все ее разочарования уже позади. Она растратила те слова, с которыми могла бы к нему обратиться.