Форпост

Дележ хлебов рождал грехи. Хлеба же добывались и созданием атомной бомбы, и уничтожением непокорных, и поворотом рек, и снесением городов. Жрецы новой религии бестрепетно брали на себя всю ответственность за содеянное массами, а массы, освобожденные от спуда наказуемой причастности, тупо и счастливо следовали предписаниям сверху. Церковь новой коммунистической религии отличала отменная иерархия, курирующая все и вся. Попасть на нижнюю ступень иерархии, заполучив партбилет, считалось высочайшим жизненным достижением. Лишиться партбилета за разоблаченный грех – катастрофой.

Эти принципы в построении им общины Федор посчитал основополагающими, хотя никаких партбилетов никому не выписывал, а взносы предпочитал брать трудами, причем каждодневными.

Причины падения коммунистической церкви лежали на поверхности: зажравшаяся, оторванная от народа верхушка с назначенными для себя привилегиями, формализм и бюрократия, «железный занавес», уравниловка, цензура, наглый диктат госбезопасности и разнузданность милиции. И пускай система как таковая работала, однако люди утратили веру в нее, зато крепли среди них настроения сугубо индивидуальные.

Эти камни преткновения на путях народа к отчужденной от него власти надо было раздробить и рассеять в щебень хотя бы на здешней земле. И он, и Кирьян, – владелец и распорядитель округи, жили скромно и были доступны каждому. Этот самый «каждый» знал, что в любой тягости его не бросит община, чьи законы, в свою очередь, нарушать категорически не следовало. Правом на выход из общины располагал каждый, но желающие таковым воспользоваться насчитывались на пальцах. Дорого стоил вход в общину, выход был бесплатен, а возвращение – практически невозможно. Дивиденды и зарплаты распределялись согласно трудовому и интеллектуальному участию. Идиллия прошлых русских общин отвергалась напрочь, их экономика, когда одни пахали, а другие пили, себя не оправдала. В здоровом и жизнеспособном сообществе требовалось соединить принципы частничества и коллектива.

Но главный стержень – сплоченность людей, недопустимость разброда и отчуждения. Каждый житель знал каждого милиционера, так и не привыкнув к определению «полицейский», а к главе безопасности своего маленького государства, то есть к нему, его преподобию, приходили с сокровенным, без тени страха, ибо он в первую очередь был щитом обороняющим, а уж мечом карающим – постольку-поскольку.

Как-то при решении спорного вопроса Федор обмолвился Кирьяну:

– Ты у нас – царь, твое слово – крайнее…

– А ты у нас патриарх и Малюта Скуратов в одном лице… – рассмеялся тот.

– И еще татарская Орда у нас под боком… – невесело усмехнулся тот. – Хорошо, пока без оброка обходится.

– Эх, где тот самый Дмитрий Донской?

– Найдем его, нужда заставит…

И заставила. Только разгромили врага не былинные герои, а сторонние ребята с Запада, впитавшие в себя его целесообразную бестрепетную жестокость, обязательный профессионализм в ремесле и привыкшие к добросовестному исполнению работы за оговоренный куш.

С последствиями их деяний теперь предстояло разобраться самостоятельно. Как и со многими иными тягостями.

Сейчас он стоял на пороге милицейской камеры предварительного заключения, одетый в строгий черный костюм и в столь же черную траурную рубашку, составлявшие его светский «прикид». И был готов к роли опричника-пытателя, хотя никаких цепей, оков и прочего железа в неуютном бетонном помещении не присутствовало.

А присутствовал в нем казенный стол, два стула, он, Федор, и жилистый, сильно побитый мужик с прозрачными злыми глазами, трапециевидной шеей, вылезшей из мускулистого туловища и могучими руками, притороченными к спинке стула пластиковыми «браслетами».

– Ну-с, Гаврюшин Павел Сергеевич, старший лейтенант разведроты наших славных десантных войск, – начал Отец Федор. – Расскажи, каким образом довелось нам встретиться на сей благословенной земле…

– Это ты мне объясни! – Задержанный словно сплевывал слова с губ. – Папаша…

– Объясню, сынок, – согласно кивнул Федор. – Вижу, человек ты крученый, видел жизнь во многих ее проявлениях подлых, от того и напорист сверх меры, и верой в благое не обременен.

– Коли такая душевная беседа, может, и «браслетики» отстегнем? – Жесткое лицо арестанта светилось издевкой и ненавистью.

– А отчего же нет? – Федор подошел к двери, стукнул кулаком в ее обитое жестью полотно.

Тут же явились двое в черной полицейской униформе с сосредоточенными лицами, высокие, статные, мускулатурой и статью от сидящего на стуле десантника не отличающиеся.

Федор молча кивнул на руки арестанта.

Разошлись бесшумно пластиковые оковы, отставной вояка осторожно начал массировать затекшие запястья.

– Твоя? – И тут же в грудь ему ударила здоровенная винтовка, брошенная с порога вошедшим третьим человеком – низеньким, в очках, в сером костюме. Отчего-то в белых перчатках на руках.

– Вы… чего?.. – Арестант всматривался на лежащее у него на коленях громоздкое масляное оружие, трогая недоуменно то крюк затвора, то длинный вороненый ствол. – Вы мне это… чего шьете?