Форпост

— Все было, — последовал ответ. — А что именно — кому ж то ведомо? Но то, что в Сибирь из Индии и Тибета народы пришли в незапамятную пору, тому сродство языков сегодняшних и доказательство. А религия древних тоже осмеянию не подлежит: там, в слоях нам невидимых, много сущностей таится — и добрых, и злых, и недаром им поклонялись, и доселе они рядом с нами, и хулы своей и унижения не потерпят… Только над всеми ими — Бог, а у тебя заступник и спаситель отныне — сын его, таков был твой выбор. Ладно, мороз сегодня спал, пробегись с Федькой на лыжах, что в избе торчать — вон, солнце какое…

— А чего всюду лозунги, будто религия — опиум для народа? Ведь от опиума — вред, а какой вред от церкви?

— Революция — вот, опиум… — пробурчал Отец Феодосий. — Гуляй, давай, сердечный, набирайся воздуха…

Обратно в город Кирьян и Федор возвращались, объединенные своей общей, не подлежащей праздному разглашению, тайной. И чувствовали себя родными братьями, пусть в том друг другу не признавались, стыдясь елея сентиментальности и напыщенности голословия.

А ночью, уже в общежитии, встав с казенной кровати, подойдя к заиндевелому окну, фиолетово озаренному уличным фонарем, мерзлым крючком склонившимся над улицей, едва различая черные тени зданий, испытал Кирьян такую слезную тоску по оставленному селу с его, казалось бы, вечным праздником чистой и ясной жизни, что поджал ком под горло от грядущего однообразия учебки, ее мастерских, стен в выцветшей масляной краске, от глупых и суетных сотоварищей, неизвестно к чему стремящихся…

А к чему стремится он, Кирьян?

И тут все будто соединилось в голове: село, угодья, церковь… И — главное: община. Вот он — стержень благополучия многих, соединенных общим трудом и верой. И над всем этим должен стоять священник — главный правитель, судья и глашатай от Бога. Ранее — жрец. Тот, чье слово закон.

Но какой правитель и жрец из отца Феодосия? Он всего лишь примиритель, утешитель, соблюдатель ритуалов, шестерня в иерархии церковной машины, и — ничто в глазах всесокрушающей советской власти, снисходительно позволившей ему пребывать в сане.

Так значит, все хрупко, зависимо и ненадежно? И малейший каприз власти способен обратить в прах любые труды и чаяния? Но и власть беспощадно сжирает своих слуг, всю жизнь положивших на вхождение в нее, достаточно заглянуть в газеты… Был начальник, и вот уже подпирает затылком кирпич расстрельной стены… Что же остается? Прозябать, пресмыкаться, плыть по течению, ожидать неясных перемен? Или все его рассуждения — гордыня, от которой остерегал священник?

С этими путаными тягостными мыслями Кирьян уснул, а утром о них и не вспомнил, разбуженный вернувшимся из очередных ночных скитаний Арсением. Не зажигая света, в потемках, запыхавшийся, с блуждающим взором, тот сунул ему в руки увесистый тряпичный сверток, шепнул осипшим от волнения голосом:

— Спрячь прямо сейчас понадежней, не в комнате только, я побежал, легавые на хвосте… — И, крутанувшись на каблуках, запахнул на себе полушубок, ринувшись обратно к двери.

Кирьян развернул сверток. Деньги. Да немалые, в крупных ассигнациях…

Страх и внезапная догадка о своей невольной вовлеченности в какое-то неведомое черное дело в мгновение испепелили паутину сна, он подскочил на постели, оглянувшись на мирно посапывающего Федю, спешно оделся и бросился по лестнице вниз, к кладовке, набитой хламом. Раскрыл дверь, обитую вспученной фанерой, увидел под завалами промасленной ветоши обрезки ржавых водопроводных труб, глубоко засунул сверток в нижнюю, с обваренной на конце втулкой, приткнул к трубе сгоревший вонючий трансформатор с почернелыми витками меди и — вспорхнул стремительной тенью по пустынным предутренним лестницам обратно на свой этаж.

Забрался под одеяло, сомкнув глаза. Но уже через считанные минуты с нижних ярусов здания донеслось хлопанье дверей, начальственные баритоны, торопливой походкой, скрипя сапогами, по коридору прошли люди, затем в комнате вспыхнул свет, и сквозь прищур растревоженных глаз он увидел синие милицейские шинели, алые канты погон и грубые напряженные лица.

— Ну-ка, встать! — прозвучал хриплый приказ.

Кирьян нехотя спустил ноги на пол. Спокойно посмотрел на вошедших. Сонный Федор, притулившись к спинке кровати, ошарашено водил глазами по сторонам и машинально крестился, шмыгая носом.

— Где подельник?! — на взвинченной ноте прозвучал вопрос. — Деньги где?!

— Какой еще подельник?.. — выдавил из себя Кирьян.

— Арсений, корешок твой…

— Он мне такой же корешок, как вы… — Дерзость вырвалась непроизвольно и вяло, но разозлила милиционеров всерьез.

— Ах, ты, шпана гнусная… — Старший обдал его привычным матом. — За дураков нас принимаешь?

— Я по первому впечатлению о людях не сужу…

— Что?!. Сейчас ты у нас запоешь: «Зачем меня мать родила»! А ну, подъем!

Полетели по сторонам подушки, простыни, перевернуты были матрацы и выпотрошены чемоданы с жалким ребячьим скарбом, пересчитаны гроши в кошельках, отодвинут косо шкаф с дверьми — распахнутыми, как и полы шинели упарившегося от обыска дознавателя.