Формула шага

Николай Александрович занялся изучением Парижа.

«И повсюду, где могу, пускаю «бэбку», чтобы он, чертенок, запоминал побольше, чтобы потом мог все это вам пересказать». Он снимает быт и повседневную жизнь города, улиц, больших и малых, блистательную Плас де ля Конкорд и провинциальную Рю Де Пасси... «Венера Милосская не выигрывает от личного знакомства. Она почтенная, по ассоциациям, да затем и красива очень, но, на мой вкус, и московская копия не хуже. А зато от Леонардо у меня захватило дух, да так, что я потом уже ни на что не мог смотреть. Никак этого не ожидал...»

* * *

Но вот наконец вынужденный «антракт» кончился. И как только он прослышал, что ученые мужи заняли свои места в кабинетах и лабораториях, отправился в институт Марея вместе со своей объемистой «визитной карточкой» — атласом.

Атлас произвел настолько большое впечатление на одного из ведущих сотрудников института — Бюлля, что тот заявил:

— Мне очень бы хотелось стать сотрудником вашей лаборатории, если бы это не было так далеко.

Если учесть, что институт Марея был тогда на Западе крупнейшим учреждением, занимающимся изучением движений человека, а сам Бюлль в свое время ассистировал у Марея, занимался проблемами скоростной киносъемки для исследования движений, то даже шутливое желание работать у Николая Александровича выражало чрезвычайно высокую оценку работ лабораторий, которыми тот руководил в Москве.

Встречи следуют одна за другой. Особенно важной и интересной была беседа с Полем Ланжевеном. Основатель оригинальной школы физики и химии, впоследствии герой французского Сопротивления, руководитель общества друзей СССР, он являлся в то время одним из виднейших теоретиков, влияние которого во многих областях физики было весьма значительно не только во Франции, но и во всем мире. Поэтому вполне понятно, что его мнение о методике, принципах расчета, которые применял Н. А. Бернштейн в работе, были очень интересны.

И вот... «утром я поехал к старцу Ланжевену на прием. Живет он при институте на улице Воклен, директором которого состоит. Старец был очень внимателен и мил. Я не стеснялся его и поэтому очень свободно выложил ему по-французски все. что мне нужно было. Показал атлас, в котором он, как физик, быстро сориентировался, а затем рассказал ему о трудностях (принципиальных), которые встречаются у нас на пути математического анализа и интерпретации. Он очень быстро и верно понимает, что ему говоришь... но, как и следовало ожидать, по этой чисто теоретической части он не сделал мне никаких указаний (невозможно с одного раза). Зато, что уж очень важно, и возражений не сделал, все одобрил, все принял... Мы проболтали с Ланжевеном около часа, даже больше: он разрешил прямо ему писать в случае серьезных трудностей, очень одобрил всю нашу деятельность вообще («даже если пока не удается дать теорию и формулы, собирайте и уточняйте, насколько возможно, опытный материал») и дал принципиальное согласие прийти на мой доклад, если сможет».

Н. А. Бернштейна, по всей видимости, беспокоила справедливость и допустимость его чисто физических выкладок, связанных с техникой обработки материалов и особенно с вычислением ускорений и мышечных моментов. Ведь он довольно основательно механизировал весь процесс, применив сложную систему номограмм, графиков и т. п. Все это нуждалось если не в уточнении, то уж непременно в подтверждении. Потому он и обратился к одному из самых авторитетных ученых своего времени.

* * *

В организации доклада Н. А. Бернштейна принял участие ряд ученых, в том числе управляющий Институтом прикладной психологии и психиатрической профилактики профессор Тулуз, профессор этого же института А. Ложье (специалист по проблемам утомления и восстановления нервно-мышечной системы человека при длительной работе).

Уже при первом посещении этого института Н. А. Бернштейну не пришлось долго представляться. «Оказалось, что здесь меня и обо мне знают и главная моя математическая слава «мудреного физиолога» сюда дошла. А Ложье повел меня к старому классику Тулузу. В очень изящном и комфортабельном кабинете сего мудреца не оказалось, и Ложье пошел его искать. Вернулся, ведя с собой старого плюгавого Плюшкина в каком-то засаленном шлафроке и шапчонке. Это был не водопроводчик, а сам Тулуз. По-моему, он уже дряхлый, но мы с ним все-таки чуточку поговорили и условились, что я сделаю в их аудитории публичный доклад на тему о биомеханическом методе и его применениях. Доклад будет 31 октября, утром. О докладе будет оповещено в газетах, разосланы приглашения, вывешаны объявления в Сорбонне и Консерватории — одним словом, шик!»

Несмотря на столь бодрый и храбрый тон писем, Николай Александрович все-таки волновался. За три дня до лекции повез в институт чемоданы с аппаратурой, чтобы заранее все подготовить. И вот уж в письме, отправленном за два дня до доклада, с удивлением и радостью пишет: