Формалин

Ямов не умел мыслить практично. Он мог только лишь переживать за гибель своего героизма. Нарывно болело, что он не возил больше людей до смысла их существования и обратно. На третью неделю Ямов, подстёгнутый своим новообретённым безумием, вдруг возжелал прогулки. Под удивлённым взглядом жены он поднялся с кровати и сделал шаг в сторону городских улиц.

А улицы взяли и пронзили ямовское сердце, умеющее любить только жену, насквозь. Ямов рос здесь, но постоянно был занят собой: то детство, то отрочество, то юность, потом дорога и сбор денег с пассажиров, следом семья. Родные дома, тротуары – всё это оставалось вне ямовского внимания. И вот они показали себя при дневном свете. Ямов, не привыкший к неспешным прогулкам, неловко шагал по городу, спотыкаясь о обочины и смешивая на лице соляной раствор со слезами. Дома приветливо хлопали ему ставнями, столбы радушно помахивали наэлектризованными проводами; каждый из них был рад, что Ямов обращает на них своё внимание, и каждый не преминул пожаловаться на бедственное положение, захватившее городок. Ямов кивал в согласии, и глаза его начинали видеть больше.

Грифельные опухоли и морщины гранита, заснувший навеки мясокомбинат, бетонные катакомбы многоэтажек с грязными, почти чернильными окнами, трухлявые детские площадки, ржавые школы и проспиртованные больницы, пожелтевшие колонны дворцов культуры местного розлива, но главное – серо-прозрачные людские лица, не несчастливые, а просто никогда не знавшие, в какую сторону мышцам необходимо сдвинуть кожу лица, чтобы выразить радость. Ямов пытался вспомнить, всегда ли город был таким или же испортился сравнительно недавно, когда его уволили с работы, но не мог. На улицах ему встречались дневные люди – дети, пенсионеры, женщины-домохозяйки, безработные. Но и работающая часть населения не выглядела счастливой. Все, абсолютно все, были уставшими и безрадостными, ничто не могло расшевелить их хоть на долю секунды.

Неожиданно для себя Ямов осознал, что потеря собственной работы – легкий, чуть досадный сифилис в сравнении с громадной, тысяч на тридцать человек, венерической эпидемией общегородского несчастья. Он застрадал, запил. Ника терпела неделю, а потом стала намекать на работу-вахту на Крайнем Севере, куда ездили мужья её немногочисленных подруг.

Тогда-то Ямов впервые поднял на неё руку.

Ника удивилась с непривычки. Отчим поколачивал мать, но её, Нику, никогда. Не от благородства, а просто оттого, что странно трогать чужого человека. Ника вместе с ушибленной рукой обиделась, но спать легла рядом с мужем. Больше некуда, Ямовы жили в однушке.

 Утром Ямова накрыл стыд. Жена вместе с детьми ушла гулять до того, как он проснулся. Он отправился их искать и внезапно наткнулся на двух смеющихся старух, то есть на чудо. Ямов заметно повеселел, моментально забыл про стыд и вдруг заметил, что в многоэтажке на восьмом этаже женщина мыла окно, отскребая чернильную копоть ногтями. У гаражей на фонаре какая-то птица пыталась вить себе гнездо. Город вроде подтянулся. Недоумевая, что же послужило причиной, Ямов решил, что завтра примется за поиски работы. После ужина он заговорил с Никой ласково, попытался обнять. Она молчала и не двигалась, не зная, как лучше себя вести. Ямов разозлился, что жена его ни во что не ставит, не радуется за его успехи, не льнёт к нему, не хвалит… Он ударил её во второй раз. Ника ответила ему толчком в плечо. Он ударил её гораздо сильнее. Она стукнулась о косяк.